Покоритель орнамента (сборник)

Так как я снимал на черно-белую пленку со светочувствительностью в 64 единицы, то на ярком солнце надо было выставлять выдержку 250, а диафрагму – 8 или даже 11. Именно при таком сочетании показателей получалась наиболее удачная по яркости и контрасту картинка. Впрочем, говоря о фотографировании, никогда нельзя быть до конца уверенным в том, что окончательный результат будет именно таким, какой ты задумал, и что снимок в полной мере будет соответствовать оригиналу. Видимо, в этом и есть загадка фотографического изображения – в его способности жить самостоятельной жизнью, фиксировать некую иную реальность. Чтобы усилить эффект подобной потусторонности, я иногда специально выставлял на камере совершенно несочетаемые показатели диафрагмы и выдержки, специально сматывал пленку назад и экспонировал уже единожды проэкспонированный кадр, тем самым накладывая одно изображение на другое, но при этом не зная, как именно произошло данное наложение.

Так, например, из головы Егора, укутанной мохнатыми, резко пахнущими йодом водорослями, могла появиться выжженная солнцем набережная или земляничное дерево с сидящим в его ветвях Аароном Гелеловичем, а из здоровенных штанов, которые на себе тащил Рамиль, – корабельные мортиры перед входом в краеведческий музей.

С одной стороны, сочетание несочетаемого вызывало удивление, а порой даже и страх, но с другой – разглядывание подобных снимков было занятием необычайно привлекательным, возбуждавшим воображение.

Оно восходило к поиску и обнаружению каким-то непостижимым образом в моей голове тягучего и монотонного звучания, когда мне ничего не оставалось делать, как только широко открывать рот и выпускать это звучание из своей головы, теперь уже более походившей на духовой инструмент.

Орудие.

Аппарат.

Фотографический аппарат, которым я снимал, был подарен моим дедом моему отцу и формально мне не принадлежал. Более того, эту изначальную непринадлежность камеры нашей семье подчеркивала сделанная на ней гравировка, из которой следовало, что фотоаппарат «Киев-4» был вручен за заслуги некоему генерал-лейтенанту Радус-Зеньковичу в 1966 году, то есть в год моего рождения. Скорее всего, дед, увлекавшийся фото– и киноаппаратурой, приобрел его в комиссионном магазине на Новинском бульваре в Москве. Покупка эта была совсем не случайной. В то время киевские фотокамеры считались лучшими, потому как производились на заводе «Арсенал», оборудование которого, принадлежавшее знаменитой немецкой фирме «Цейс», было перевезено в СССР в 45-м году из Германии в качестве репараций.

Стало быть, там, внутри светонепроницаемой коробки, свершалось нечто, имевшее отношение к смещению времени и даже к его остановке.

Как на том снимке, что висел в бывшей даче Гелеловичей, – «только всплеск коричневатого оттенка черной грязи, впрочем, может она быть какой-либо иной на черно-белой выцветшей фотокарточке, только засвеченные квадраты перфорации и смазанный, исцарапанный грейфером обрывок лица с широко открытыми, исполненными нечеловеческого ужаса глазами».

Честно говоря, я недоумевал, ведь тогда, когда носилки с парализованной девочкой стояли в тени абрикосовых деревьев рядом с нашим домом, она закрыла глаза. Стало быть, я не мог видеть ее глаз, но почему же я знаю, какие они были у нее – большие, печальные, доверху наполненные черным, нефтяного отлива квасным суслом, которое продается в продуктовом магазине рядом с трамвайной остановкой?

Нет, я не находил ответа на этот вопрос, как ни старался. Хотя, может быть, во всем были виноваты эти дураки Никулины, которые постоянно орали и мешали мне сосредоточиться, запомнить все мельчайшие подробности моего состояния на тот момент. И даже фотографирование, которое, откровенно говоря, увлекало меня больше как средство, как возможность запечатлевать эти самые подробности, не помогало. Соответственно, я довольно тупо «щелкал» карточку за карточкой и перематывал пленку, изредка посматривая на счетчик кадров.

Всего 36.

После съемок на пляже мы отправились к грязелечебнице.

Здесь всегда прохладно, пахнет водорослями, йодом и накрахмаленными вафельными полотенцами, здесь никого нет, а на носилках, на которых еще несколько часов назад сюда принесли парализованную девочку, сидит медсестра и курит.

Увидев нас, она начинает улыбаться, разводит руками, говорит:

– Все, нет ее, сама ушла! Опоздали!

Опоздание в данном случае следует рассматривать как вариант разочарования и отчаяния, как печальный опыт несовпадения во времени и пространстве.

– А как это произошло? – только и могу я выдавить из себя.

Нет, по-другому:

– Расскажите, пожалуйста, а как это произошло, – наконец проговорил я.