Покоритель орнамента (сборник)

После войны Лена осталась в доме одна. Сын с семьей уехал жить в Ставрополь, а дочь уже давно перебралась в Москву, где работала в каком-то иностранном фонде. Дети звали Лену с собой, но она отказалась, потому что не могла оставить дом, стены которого хранили следы осколков и пуль, а подвал превратился в реликварий, где таились вопли спасавшихся здесь от бомбежки.

Этот дом был как высохший на горячем ветру старик, лица которого не разобрать, потому что оно затерто песком, изъедено солью, увито диким виноградом, оно проросло шипами терна и плющом.

Лена развела руками:

– Ну как такого можно оставить одного? Он же умрет без меня!

Действительно, как можно было оставить капризного старика, ведь он грозно шевелил мохнатыми седыми бровями, нарочито громко сморкался в носовой платок, который потом аккуратно складывал и прятал в нагрудном кармане стираной-перестираной старого образца гимнастерки.

Воевал, разумеется, мысленно.

Стрелял по противнику из укрытия, перезаряжал пистолет-пулемет системы Шпагина, был ранен в ногу, матерился от боли, спасал умирающего товарища, которого впоследствии вылечили, обвинили в дезертирстве и расстреляли, получал медаль «За отвагу», пил спирт, чтобы не сдохнуть со страху, снова был ранен, но теперь уже в голову, долго лежал в госпитале, мечтал о худенькой медсестре по имени Катя, даже пытался ухаживать за ней, но тщетно, вновь оказывался на передовой, вновь стрелял по противнику из укрытия, а потом переходил в контрнаступление, вытирал пороховую гарь со лба, улыбался, смеялся, радовался, что удалось выжить, был неоднократно награжден.

В этом доме я прожил три дня.

Точнее сказать, один день, ведь дни приезда и отъезда не в счет.

Сначала я пошел на городище, где горячий ветер трубно гудел в платинового отлива ковыле, стеля его по земле, поднимал с обложенных досками могил высохшие цветы и выцветшие погребальные ленты. Затем спустился в долину, откуда уже были видны полуразрушенные постройки молокозавода, расположенного на северной окраине города, а отсюда и до шоссе было не более трех километров по прямой. Однако тут дорога начинала петлять, и надо было долго обходить заросшие густым кустарником овраги, перебираться через каменистый, перерезанный перекатами поток, восходить на изъеденные дождями глиняные уступы, наконец, протискиваться через ощетинившуюся ржавой арматурой дыру в бетонном заборе и плутать по бывшей заводской территории, где во время войны стояла танковая часть.

Наконец я вышел к автобусной остановке.

Здесь, под навесом, наскоро сооруженным из колотого шифера и мятых дорожных знаков, уже стояли люди.

Девочка с лицом старухи?

Нетрезвый беззубый мужик без рук?

Беременная женщина с иссиня-черными синяками под глазами?

Улыбающийся старик с зататуированной лысиной?

Толстый мальчик, закрывающий лицо ладонями?

Нет!

Хотя впоследствии, рассматривая фотографии, сделанные на той остановке, я видел именно девочку с лицом старухи, именно нетрезвого беззубого мужика без рук, беременную женщину с иссиня-черными синяками под глазами, идиотически улыбающегося старика с зататуированный лысиной и толстого мальчика, который почему-то в самый неподходящий момент взял да и закрыл лицо ладонями.

Так вот, здесь, под навесом, были совсем другие люди – они смеялись, толкались локтями, вдыхали сухой, пропитанный пряными запахами разнотравья горный воздух, громко кашляли, курили, топтались на месте в ожидании рейсового автобуса. По идее, он уже должен был подойти, но, видимо, где-то застрял на перевале.

Сначала все смутились, когда я достал фотоаппарат, но довольно быстро привыкли и перестали обращать на меня внимание, даже позволяли подходить к себе совсем близко, совершенно не стеснялись, не позировали, а вели себя абсолютно раскованно. Можно было предположить, что в какой-то момент я просто стал невидим для них или же, напротив, до такой степени стал частью их существования, что никак не мог нарушить раз и навсегда установленного течения событий.

Так и течение горного потока, внутри которого отражаются изуродованные камнепадом деревья, неизменно, постоянно и вечно.

Кажется, что так было всегда в этой местности – и эти склоненные над самой водой телеграфные столбы, и эти покрытые проволочным кустарником уступы, и это уродство, с которым приходится мириться, потому что если уродство наблюдать постоянно, то оно таковым уже и не кажется.

Более того, сознание начинает воспринимать ущербность как норму, возвеличивает недуг, мифологизирует его, и лишь сделанная в первые минуты фотография становится, по сути, единственным свидетелем истинного положения вещей.

Таким образом, можно утверждать, что девочка с лицом старухи, нетрезвый беззубый мужик-инвалид, беременная женщина с бледным, желтушного оттенка лицом, улыбающийся старик в надвинутой на самые глаза папахе и толстый мальчик, закрывающий лицо ладонями, все-таки были на той остановке, но их образы обрели в реальности совершенно иные очертания, как бы примерили на себя услужливо предоставленные воображением маски.