Покров-17

Руками он подобрал пузо, чтобы не задеть людей, и начал, осторожно переставляя лапы, пробираться к нам.

— Сейчас-сейчас… — говорил он. — Извините…

Люди понимающе кивали.

Он пробрался в прихожую и указал нам на дверь.

— Туда, туда… — пропыхтел он.

Это перемещение давалось ему с трудом.

— Там во дворе сарай… Там поговорим.

Он выполз во двор и с трудом спустился по крыльцу. Мы последовали за ним.

У двери сарая он задержался, с трудом пытаясь вставить ключ в проржавевший амбарный замок.

— Сейчас, сейчас… — он спешил и оглядывался, будто боялся, что его увидит кто-то еще.

Открыв дверь сарая, он дернул за веревочку, чтобы включить свет, и протиснулся в проход, осторожно подбирая паучьи лапки.

Я ожидал увидеть типичный деревенский сарай с кучей древних шмоток, разобранным велосипедом, досками, штабелями брезента и черт знает чем еще, но все оказалось совсем иначе.

На стенах висели картины.

Строгие черные силуэты с красными нимбами на белом фоне. Написанные блестящим маслом на плотных холстах, заштрихованные углем на бумаге, с резкими очертаниями и стремительными авангардистскими фигурами.

Они стояли строем с винтовками за плечами, протягивали руки к небу, склонялись головами друг к другу, показывали пальцем в пустоту, шли колонной к огромному белому солнцу.

Посреди сарая стоял мольберт, и на нем — незаконченные очертания двух теней, стоящих спиной друг к другу.

— Мертвые святые, — ахнул полковник.

— Что? — переспросил я.

Я видел их. Я помнил их. Писал о них в книге. Видел в полубреду после аварии. Неужели те самые…

Каменев не ответил. Харон Семенович энергично закивал.

— Я видел их очень давно, — сказал он. — Еще до того, как они появились здесь. На войне.

Он прошел к картине, висевшей в дальнем углу — самой старой и выцветшей. На ней три силуэта с красными нимбами держали в руках винтовки с примкнутыми штыками, а над ними висело бетонно-серое небо с черными звездами.

Харон Семенович с трудом уселся на табурет возле мольберта, подобрав лапки, вздохнул, и морщинистое лицо его осунулось, будто он прибавил в возрасте еще лет десять.

— Как я сохранил рассудок… — заговорил он. — Не знаю. Наверное, потому что я потерял его еще на войне. Когда увидел их.

— Где вы воевали? — спросил я.

— Здесь, — сказал он. — 837-й стрелковый полк. Брал Недельное.

У меня заколотилось сердце. Недельное! 837-й стрелковый полк! Я же писал о них, об этом сражении. Моя книга! И эти тени, и эти красные нимбы…

Полковник Каменев молчал и хмурился, глядя то на меня, то на Харона Семеновича.

— Призвали меня в сорок первом, — говорил он скрипуче-протяжным голосом. — Дошел в боях до Праги, там ранило в бедро, и война для меня закончилась. А мертвые святые, да… Они были тут. Были еще до Черного Покрова. Может, и всегда были. Может, от начала времен. Я не знаю.

— Кто они? Как вы их увидели? — нетерпеливо спросил Каменев.

Харон Семенович достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, закурил и стал осматривать картины на стенах.

— Русская земля тенями кормится. Вон их сколько вокруг, все — тени… Ходят-бродят, воюют, убивают. А умрет тень, упадет на землю и снова человеком становится, а все черное вниз, в почву уходит, в полость подземную, гнилью становится. И перерождается густой нефтью, земляной кровью. На том всё и держится. А человек лежит на земле, и он не тень уже, он по-настоящему чистый, по-настоящему человек. Сколько я таких теней в землю отправил — не считал. На войне не считаешь, да…

Он выдохнул дым и прикрыл глаза.

— На войне я их тогда и увидел впервые, теней с красными нимбами. Прямо здесь. В бою за Недельное. Тогда их только я видел. Никто не видел, а я видел. А теперь вот, сами видите, да. Когда они стали тенями, их стало проще убивать. Убивать так-то легко, на фронте когда — это же враг, просто стреляешь в него, а он падает. Ты даже чаще всего не видишь, как падает и попал ли ты в него вообще. А все равно — знаешь, что враг, знаешь, что убить его надо, а как кончается бой, лежишь ночью, смотришь на небо из палатки и думаешь — вот, враги, но ведь тоже люди, божьи дети, не по своей воле же сюда пришли. А когда они стали тенями, стало проще, конечно. И фельдграу их чертов не спасает — тень в любых кустах видно, на любой траве. И нимб красный. Всегда красный. На старых иконах написано, что нимбы белые, желтые, золотые, нет, они красные, ярко-алые, дрожат на воздухе, переливаются. И ты целишься прямо чуть пониже нимба, в черное пятнышко, где голова, бац! — и все.

Он замолчал, тяжело вздохнул и затушил окурок в ржавой консервной банке.

— А потом еще ходишь среди мертвых и видишь, как тени с них сползают и в землю просачиваются, как будто черная краска слезает, и нимбы в воздухе растворяются, и вот уже лежит перед тобой человек. Человек! Уже чистый, настоящий, не враг. Это страшно и это красиво. А страшно, потому что свои-то тоже тенями становятся. Все тени. Все. И я тогда стал рисовать их. Вот, первая картина, я ее сразу после войны, в сорок пятом и написал. Такое не забыть.

— То есть… — сказал Каменев. — Вы видели их еще тогда и начали рисовать?