Меня зовут Василий Селиванов.
— Ну что, помирать так с музыкой, да? — сказал Селиванов Игнатюку.
Игнатюк не отвечал. Он прикрыл глаза и тяжело, хрипло дышал, время от времени всхлипывая от боли. Он умирал.
Селиванов проверил магазин винтовки — пусто. Глянул в подсумки. Патроны кончились.
С дальнего конца храма всё еще стреляли наши автоматы: немцев не хотели просто так пускать в отвоеванное здание. Фрицы входили в храм осторожно, простреливая дальние углы, укрываясь за обломками стен. Шаг за шагом.
Селиванов осмотрелся по сторонам, и опять зашумело в ушах, потемнело перед глазами. Весь мир вокруг проваливался в непроглядную черноту, и с трудом шевелились мысли в голове.
Как же так угораздило контузиться, мать его, подумал он.
А когда темнота рассеялась, он увидел, что в сторону их укрытия, пригнувшись, бежит высокий немец в серой шинели, с МР-40 наперевес. И из-под его каски выбиваются белокурые локоны.
Пока он не видит их. Пока…
Еще пятеро продвигались гуськом за ним, время от времени постреливая вдаль и по сторонам.
Перебрасывались короткими фразами на немецком.
Значит, помирать так с музыкой, подумал Селиванов, и правда. Вот он, момент истины. Вот он, значит…
Вздохнул тяжело, вытащил финский нож из сапога, прижался всем телом к груде камней, выжидая.
И когда немец с автоматом поравнялся с укрытием, Селиванов резко подскочил к нему, схватил его за ногу, дернул на себя: от неожиданности тот потерял равновесие и с криком рухнул навзничь, ударившись каской о пол.
И в последнем рывке, крепко сжав зубы, рыча и хрипя, Селиванов с силой всадил финку ему в грудь.
Увидел его светло-голубые глаза прямо перед собой.
Перехватил его автомат из слабеющих рук и, не глядя, пустил очередь по немцам.
И заорал страшным, истошным, животным воплем.
Прострекотало грохочущим ливнем, ударило прямо в грудь, отбросило на пол, отдалось жгучей болью под сердцем.
Кровь пошла горлом, потемнело перед глазами, и сошли со стен черные тени с красными нимбами.
И мысль мелькнула в голове, непонятно откуда, непонятно почему, непонятно как: