Покров над Троицей (СИ)

— Убежать… — монах тяжело поднялся из-за стола, расправив плечи, подошёл к окошку, крошечный зев которого еле угадывался под потолком. — Как было бы просто решать хоть какие-то проблемы, всего лишь убежав…

Старец замолчал, а Ивашка, озадаченный его словами, вдруг заметил, что подвальные стены словно растворились в вечернем сумраке, и перед преподобным в смутном зареве костров и факелов вдруг проступили контуры величественного белокаменного пятикупольного собора.

— Что это? — прошептал писарь, не отрывая глаз от зрелища.

— Ростов, — не поворачиваясь, произнес старец, — Успенский белокаменный храм, воздвигнутый по велению Великого князя Владимирского Андрея Боголюбского ещё до татарского разорения. Собор сей — свидетель дерзновенной мечты объединения земель русских под рукой древнего города, а позже — угасания и забвения после добровольного отказа от борьбы за соборность, от жертвенности, тягот и лишений ради комфорта и уюта, дарованных дерзкими беспокойными предками… Целое княжество, зажиточное и сильное, решило однажды, что жить надо тихо, спокойно, не суетясь и не дерзая. Пойдём со мной, Иван. Ты своими глазами узреешь, чем заканчивается бегство от испытаний, предначертанных свыше…

Опираясь на высокий посох, монах не спеша направился к огромному крыльцу-паперти. Писарь поспешил следом, боясь отстать и потеряться в незнакомом месте.

Чем ближе подходили они к Успенскому собору, тем больше бросались в глаза незаметные издали следы упадка храма, проступающие на стенах и куполах, как седина на голове и морщины на лице дряхлеющего человека.

Каменное узорочье, обвивающее лентою стены собора, местами обветшало и сбилось. Львы, грифоны, крылатые херувимы, украшающие портики, потеряли части своих фигур и выглядели инвалидами, внушая не трепет и восторг, а жалость. Штукатурка язвилась голой каменной кладкой, и даже чешуйчатая кровля зияла кое-где чёрными проплешинами.

Обветшалость храма словно передалась людям, снующим на площади. Они все были чем-то похожи на него. Издалека — вполне зажиточные и довольные собой, вблизи оказались небрежно одеты в некогда добротную, но заношенную одежду, сбитые сапоги и опорки. Но более всего Ивана поразили лица. Они несли на себе отпечаток какой-то обреченности, как у приговорённых к самому жестокому наказанию и потерявших любую надежду на помилование.

— Что здесь случилось? — испуганно озираясь по сторонам, прошептал писарь, — кто эти люди? Почему они так странно выглядят?

— Это те, кто предпочел непротивление борьбе, — не оборачиваясь, произнес старец. — Они решили, что смогут до конца земных дней пользоваться отцовским статусом и дедовскими благами, накопленными до них, но не знали, что именно так и наступает упадок. Равно, как для человека, так и для государства. Со слабости, с отказа от схватки, с потери желания превозмочь непреодолимое пропадает обоснование необходимости самой жизни. И тогда в единой доселе семье начинаются свары, вместо новых приращений — дележ накопленного предками, вместо взаимопомощи — взаимная неприязнь… Из-за ложного миролюбия любимые становятся дальше, чем лукавые, и оборотистые дельцы из иных земель облепляют почтенного главу семейства, позабывшего о долге перед домочадцами, и братья вручают родовое добро незнамо кому, лишь бы не досталось своим.

— Отче! — воскликнул Ивашка, — а если нет сил бороться? Если чувствуешь, что слаб?

— Любой человек слаб! — преподобный остановился, обернулся к писарю, и тот впервые увидел сдвинутые брови и суровый взгляд игумена, — но надо быть очень сильным, чтобы, ссылаясь на это, перечить промыслу божьему!

— Прости, Отче, — Ивашка прибавил шага и догнал игумена. — А ты перечил, раз говоришь о том так уверенно?

Преподобный задумался, оглянулся вокруг, присел на корявый комель, неизвестно за какой надобностью привезенный на площадь, упер посох в дорожную пыль и прикрыл глаза, погружаясь в воспоминания.

— Два смертных греха — уныние и гордыня, сменяя друг друга, особенно усердно подтачивают человека, как короеды — дерево. Не избежал этой участи и я, грешный… Всё есть в твоей книге, обо всём можно прочесть, да только свеча…

Ивашка встрепенулся и открыл глаза… Он сидел за тем же столом, уронив голову на руки. Перед ним лежал исполинский фолиант, а рядом тлел в глиняной крынке погасший восковой огарок. Метнувшись к хозяйскому ларцу, писарь торопливо достал еще одну свечу, морщась и сбивая пальцы, высек огонь, снова запалил фитиль и обследовал подвальное пространство вокруг себя. Никого! Опять привиделось, приснилось… Озираясь, Ивашка подтянул поближе книгу и уткнулся в прописи, силясь в них найти то, о чем хотел, но не успел рассказать преподобный, такой понятный, и в то же время очень непростой человек…