Покров заступницы

Саночки были сделаны с любовью: крепкая береза гладко-гладко выстрогана, полозья круто выгнуты, днище застлано толстой кошмой, а задок, сбитый из тонких досточек, еще и разрисован яркими, красными цветами. Не саночки, а игрушка – легкая, почти невесомая, и скользит по снегу, будто по воде плывет, без всякой задержки. Саночки эти подарил Костику отец, купив их на базаре как раз накануне Рождества, и было у мальчика настоящее счастье, когда пришел он на катальную горку и его сразу же обступили мальчишки, с восхищением разглядывая деревянное чудо. У них тоже были санки, но не такие: слепленные на скорую руку, большей частью для того, чтобы навоз на огороды вывозить, неказистые, топором рубленные – одним словом, зачуханные. И потому Костик горделиво поглядывал на всех и привирал вдохновенно, что скоро отец купит ему новые санки, с оглобельками, а еще купит маленькую лошадку и будет он ее запрягать и кататься.

Мальчишки в том возрасте, в каком пребывал Костик, было ему тогда лет восемь-девять, горделивых терпеть не могут и жестокими бывают, как зверьки. Крикнул кто-то – вались! – и повалилась куча-мала в новенькие саночки, оттолкнулись и полетели с горы, а Костик замешкался, места ему не нашлось, успел лишь в последний момент ухватиться за верхнюю дощечку на задке. Уцепился и полетел следом за санками, но больно ударился животом на первом же бугорке, руки разжались, и дальше он покатился кубарем, в кровь разбив лицо…

Сколько уже лет прошло, кажется, целая жизнь миновала, но горечь и обида, пережитые тогда, в детстве, не забылись и от времени не потускнели. Даже наоборот, чем старше становился Константин Забелин, тем чаще ему казалось, что в саночки счастливой судьбы быстрее усаживаются другие, а он всегда опаздывает, пытается зацепиться в последний момент, но руки соскальзывают, и он летит кубарем, в кровь разбивая лицо… Хорошо было таким богатым и счастливым, как Гиацинтов, у них всего имелось в избытке, а у него, сына мелкого лавочника из уездного городка, всегда обнаруживалась нехватка – денег, манер и собственной значимости. Отсюда и зависть, а после – ненависть.

Когда Забелин увидел перед собой Гиацинтова, живого и невредимого, словно воскресшего из небытия, ему показалось, что он снова катится кубарем под горку, в кровь разбивая лицо. Ведь мысль о том, что удалось поставить выскочку под японские пули и навсегда избавиться от него, грела душу все последнее время. И вдруг оказалось, что закончилась давняя история совсем не так, как хотелось. А самое главное – оказалось, что и затея с Феодосием, на которого возлагалось много надежд, тоже лопнула, будто мыльный пузырь. Лопнула именно для него, для Забелина, оказавшегося в подвале скорняковского дома. Получается, что он снова отстал. Целиковский и Кармен сейчас уже, наверное, в Покровке, уже отыскали, наверное, Феодосия и, может быть, уже возвращаются в Москву, а он сидит в глухом и темном подвале и не знает, что с ним случится. Правда, радовала маленькая надежда: отвернется, в конце концов, судьба от Гиацинтова и ляжет он под пулями боевки – теперь уже навсегда.

Спасая жизнь, Забелин обо всем рассказал честно, кроме одного – о том, что на подмогу прибыла группа боевков и сразу же по прибытии отправилась в Покровку. Забелин, Кармен и Целиковский должны были отъехать утром, догнать их на постоялом дворе и уже всем вместе двигаться в деревню. На одну лишь ночь замешкались, и она стала для Забелина роковой.

«Искать меня, а уж тем более освобождать, никто не будет, – думал Забелин, валяясь на жестком топчане и прислушиваясь к звукам за толстой деревянной дверью, но там стояла глухая тишина. – Пойду по статье боевых потерь за светлые идеалы будущего. Что для них моя жизнь? Да ничего, пустое место! Если они готовы убивать сотнями и тысячами, маленькая единичка не имеет никакого значения. Значит, надеяться нужно на самого себя. И самому выбираться отсюда. Вот дождемся рассвета…»

В подвале, куда его запихнули, было темно, никакой свечки не имелось, и он смог руками нашарить лишь толстую деревянную дверь, каменные стены и жесткий топчан, на который и лег, закинув руки за голову.

Рассвет наступал медленно, неспешно. Сначала обозначилось маленькое оконце, затем узкая синеватая полоска протянулась по полу, и вот уже стало возможным хотя бы оглядеться. Первым делом Забелин подошел к оконцу. Но сразу же понял – напрасно. Снаружи оконце закрывали железные прутья толщиной в палец, и вырвать их голыми руками было, конечно, невозможно. Тогда он кинулся к двери, но и здесь – осечка. Толстые, непробиваемые плахи, обшитые по углам железными пластинами, стояли незыблемо; даже когда он ударил в них плечом, двери не шевельнулись – всё в скорняковском доме сделано было основательно, крепко и надежно. Даже пол в подвале застелили не досками, а большущими булыжниками, посаженными на раствор, – крепостная стена, да и только. Забелин обошел стены, ощупывая их растопыренными ладонями, хотя прекрасно понимал всю бесполезность этого занятия. Стены были холодными и шершавыми.