Покровитель птиц

Пудель мечтал, что когда-нибудь выведет его Клюзнер погулять вечером в заснеженный петербургский воздух полузимы цвета серебристых фиолетовых чернил, но тот неизвестно зачем исчезал перед зимой, чтобы возникнуть к белым ночам. Во время одного из особо острых мечтаний живущий на противоположной стороне Фонтанки Захаров написал работу с человеком на берегу Крюкова канала, выводящего по первопутку на прогулку черного пса.

— Ох, врала, врала великая немецкая литература, — говорил Клюзнер, потрепывая пса по холке, — клеветала на твою породу, псина, что в тебе подобных не к ночи будь помянутый вселяется, вон ты какой чудный добрый парень, собачья душа.

После последнего комаровского лета перед отъездом в Москву Клюзнер навестил Нину и капитана, и тут обнаружилось внезапно главное, может быть, Ромочкино свойство. Решив показать хозяевам новое свое сочинение, сел гость за рояль. И едва зазвучали под руками его клавиши, как сидевший до того тихо Ромочка, подбежав, стал подпевать. Стал петь. Он подпевал самозабвенно, задрав голову, подскуливал, подлаивал, завывал, выл, временами даже в ноты попадал. Клюзнер хохотал дико, чуть с табуретки рояльной не сверзился.

— Так сколько раз играли, — сказала Нина, — и я, и Саша; и ничего, было тихо.

Сначала сел к роялю капитан, потом Нина; и, вправду, было тихо, Ромочка сидел смирно, вопросительно голову наклонив, глядя на Клюзнера. Стоило тому снова заиграть, как принялся пудель за свое.

— Надо для тебя какую-нибудь багатель написать, для собаки с оркестром.

Так под смех, под пение Ромочки и простились навсегда.

Не смеялась только мать капитана, сидела в своей комнате молча, думала: не мне ли пора к мужу? в ее среднеазиатской юности собаки в голос выли к покойнику.

Глава 86 ЗЯБЛИК

Ты, синица, садись на подсвечник,

зяблик, ты на часы, только стрелок

не трогай.

Николай Заболоцкий,

поэма «Птицы»

И врачи, и медсестры твердили: в санаторий после второго инфаркта, в санаторий, но он спешил в Комарово, хотел отпраздновать день рождения, как всегда, в своем доме, среди близких ему людей.

В доме было сыро, холодно, точно в склепе, он открыл окна, волна полутеплого живого весеннего воздуха влилась внутрь.

Затопить котел сил не было, стоило отсидеться, отлежаться. Привезли газовый баллон, за который накануне заплатили по его просьбе соседи.

Он поставил на письменный старинный любимый стол маленькую акварель индейца в кожаной рукодельной рамке, достал с полки над портретом Баха — улыбнувшись: надо же для веселия души прочесть о себе что-то хорошее, — желтый пакет со статьями из будущего. Подумав, достал привезенный конверт с надписью «Завещание», чтобы показать его Лене, когда она приедет навестить. Холод был собачий, приняв нитроглицерин, пошел он включить газ.

Баллон был пуст.

Эти газовщики, вечно пьяные, то ли спутали баллоны, то ли подрабатывали: тем, кто приплатит, ставили без очереди полный, тетёхам — пустой.

Он послал себе из Москвы несколько посылок, чтобы меньше вещей тащить, в одном из ящиков электроплитка; но извещений, хотя посылки отправил он за две недели, в почтовом ящике не оказалось.

И тут его охватил гнев.

Что за мерзавцы — лишить возможности поесть, выпить чаю старого одинокого больного человека? На секунду он даже забыл, что этот человек — он сам. Квитанции оплачивали на почте, туда же должны были прийти посылки; надо было идти квартала четыре. Он не был уверен, что дойдет. Дверь закрывать не стал, одуванчиковый золотой лужок перед домом встретил его всплеском веселого желто-золотого солнечного цветения. Наверху, должно быть, на березе, пел зяблик, храбрый малютка, прилетающий раньше всех, застающий последние снегопады, улетающий последним, когда первый снег нисходит.

А что, если, — подумал он, закрывая калитку, — правы народы, твердящие о переселении душ? Умру, стану птицей?

Нина Александровна с молоденькой спутницей своей (выпустившей год назад под ее редакцией книгу стихов и познакомившейся с Клюзнером в его последнее лето) приехала на кладбище на такси.

Народу было мало: представитель Союза композиторов, чьей обязанностью было произносить кладбищенские речи, бедно одетый юноша, какой-то незаметный человек в сером пыльнике, худенькая женщина (она спросила спутницу Нины Александровны: «Вы не Лена?»), два могильщика.

Пока говорил речь безымянный композитор, пока опускали гроб, бросали по горсти песка (песок был тяжелый, влажный, темно-золотой), на дереве над могилой пел зяблик. Под его голосок все и разошлись.

Мужчины уехали на похоронном автобусе, могильщики ушли в неизвестном направлении, Нина Александровна и приехавшая с нею поэтесса пошли на вокзал, однако по дороге свернули к клюзнеровскому дому, а худенькая темноволосая женщина, написав что-то на листе бумаги, положила записку свою на могилу, придавив ее камнем.