Покровитель птиц

Все были тут: зимующие дрозды, свиристели, корольки, чижи (кроме снегиря и щура); гнездящиеся рябинники, славки, пеночки, зяблики, мухоловки, синицы, зеленушки, скворцы, сойки, сороки, серые вороны, чечевицы; визитеры осоед и чеглок, чайки, ласточки, сорокопуты, мухоловки, поползень, ворон; вот только пролетные цапли, лебеди, гуси, казарки, чирки, морянки, зуйки уже пролетели.

На следующий день, встретившись с Бихтером, Клюзнер рассказал ему про птичий рай.

— У каждого своя песня, все поют, голоса подают как хотят, по-разному; а у нас чуть отличается человек, — «сумбур вместо музыки!» — вопят; «что за хаос!» — стонут. Птицам можно петь разными голосами, а композиторам нельзя, особенно молодым.

— Так у них рай, — сказал Бихтер. — А у нас ад.

Глава 60 СИРАНО

— Идем, красавица, со мною на Монматр, — декламировал Абгарка очередные вирши свои. — Мы там станцуем падекатр.

— Уж все устали от твоего Монматра, — сказал Толик, кто-то подбил ему глаз, явно ни за что, Толик отличался кротостью, но нынче желчен был гон его. — Ты еще скажи, что видел фильм «Монматрас, 19».

— За дурака меня держишь? — обиделся Абгарка. — Что за матрас 19? Они даже и во Франции бывают только односпальные, двуспальные и полуторные.

— Во Франции, — сказал веселый Шура-из-подворотни, — могут быть и трехспальные. Тамошняя местная традиция. Называется «любовный треугольник».

— Такого нет, не было и не будет, — отвечал Абгарка. — Даже во Франции.

— Ежели там вдвоем падекатр танцуют, — произнес уязвленный жизнью Толик, — так и матрас на троих там возможен.

При словах «на троих» очередь встрепенулась.

Вышел из-за угла набережной Клюзнер, распахнулось окно второго этажа, из которого высунулась облепленная кошками Гарсиса, закричавшая:

— Эй, музыкант, музыкант, изменник, постой, с тобой хочет поговорить дама!

На голове у Гарсисы красовался бант, к вороту старого (даже с улицы было видно — драного) халата присобачен мятый выцветший бумажный цветок, щеки подрумянены свеклою, брови подрисованы.

Очередь захихикала, Клюзнер остановился, окно старухи с грохотом закрылось, но из-за захлопнутой рамы оконной донесся немыслимый металлический грохот, оставшийся непонятым: Гарсиса била кочергой по батарее, подавая сигнал живущей над нею Шанталь, та в ответ стукнула по своей батарее пестиком старой медной ступки, открыла свое окно, подошедшему сказала:

— Подождите, шарманщик, я сейчас выйду.

Закрылось и ее окошко, застучали каблучки по ступенькам, распахнулась дверь, Шанталь проскочила сквозь вежливо расступившуюся толпу, подхватила Клюзнера под руку.

— Если у вас сейчас есть время, — ну, около часа, — пойдемте со мной.

— Куда? — спросил Клюзнер.

— На Монматр, — сказал Толик.

— На Литейный, — отвечала Шанталь.

— Надеюсь, не в Большой дом, — сказал Клюзнер.

— В «Академкнигу».

Они шли по Фонтанке.

— Как-то раз, — сказала Шанталь, — я услышала ваш разговор с другом об одной книге, которую вы хотели бы найти.

— Так вы подслушиваете разговоры? — с интересом спросил Клюзнер.

— На наших трех углах бермудского пивного треугольника хорошая акустика, — сказала Шанталь. — К тому же все так орут, что слыхать как из директорской ложи Горьковского театра на премьере. Нужную вам книгу я вчера видела в отделе старой книги, куда вас и веду.

— Да неужели это «Иоганн Себастьян Бах» Швейцера?! Может, мы пойдем побыстрее?

— Побыстрее не могу, у меня туфли на высоком каблуке.

— Вы принарядились?

— Поневоле. У тех, что без каблуков, оторвалась подметка, сапожнику отдала, айсору. Ваша книга вас ждет, не торопитесь, пока мы не придем, никто ее не купит.

Никто и не купил.

Когда Клюзнер взял книгу, открыл ее, внезапно побледнел он, как Пьеро, осыпанный пудрой; Шанталь было испугалась, а он сказал:

— Вы даже не представляете, до какой степени это моя книга. Она и вправду моя. Из пропавшей вместе с прежней жизнью и книжным шкафом библиотеки.

На первой странице острым его почерком в верхнем правом углу написаны были инициалы «Б. К.»

— Примите мою благодарность до конца моих дней. Чем могу отдарить? Что вы хотите? Может, туфли без каблуков?

— Глупости, — сказала Шанталь. — Ничего я не хочу. Нет, погодите. Я хочу мороженого. Не с лоточка. А в мороженице. Чтоб были шарики в вазочке металлической на ножке.

— Вон на той стороне, — сказал Клюзнер, — перед бывшей Мариинской, ныне Куйбышевской, больницей, памятник на постаменте, медицинская эмблема, чаша на ножке, обвитая змеей, наклонившей над чашею голову; в народе его называют «Теща ест мороженое». Из морожениц знаю «Лягушатник» подле Большой Конюшенной, ныне Желябова.

— Далековато.

— Мы пойдем в «Каратеевку».

— Где она находится?

— Возле «Толубеевки». «Каратеевка» — мороженица, в ней интерьеры проектировал знакомый архитектора Васильковского Леонид Ипполитович Каратеев. Соседствует с ней рюмочная, в которую любимый ленинградцами актер Толубеев частенько захаживает. В «Каратеевке» нам, кстати, по бокалу шампанского к мороженому вынесут. Как это вы нашли моего любимого Швейцера?

— Искала свою книжку, наткнулась случайно на вашу.

— Что искали?

— Пьесы Ростана.