Покровитель птиц

— О! — вскричал он. — Героем одной из этих пьес воображаю себя всю жизнь!

— Ведь не Орленком, правда?

— Да вы на меня-то гляньте. Что во мне самое заметное?

— Невооруженным глазом, — отвечала Шанталь, — видно, что вы шарманщик; очень заметно.

— Самое во мне заметное — мой длинный нелепый еврейский нос, Шанталь.

— А! — вскричала она. — «Сирано! Как вы читаете?! Уже совсем темно!». «Сирано де Бержерак»! Ну, — продолжала она, оценивающе разглядывая его, — это у вас мания величия. У вас нос вполне обыкновенный, во Франции такой у каждого второго гасконца, подходит Д'Артаньяну, а не поэту, дуэлянту, борцу с несправедливостью и острослову Сирано, помешавшемуся на своем слишком длинном носе и не выносившему, когда его этим дразнили. Так вы решили, что отчасти вы и есть Сирано? Вошли в роль?

— Что язык у меня злой, язвительный, всем известно. И так же, как у де Бержерака являлся предо мной не один раз избранник любимой девушки без длинного носа, со смазливой внешностью, воспитанный, милый, без особого ума, но обаяшка хоть куда.

— Ростан тут вовсе ни при чем. Носы тоже, как героя пьесы, так и ваш. На всё судьба. И наша человеческая дурость. Какое чудесное место, однако, эта «Каратеевка»! Не знаешь, который из четырех шариков лучше: крем-брюле, смородиновое, сливочное с изюмом или клубничное. Может, лучше всего сироп?

Они стояли на трамвайной остановке, Шанталь спешила, подходил ее трамвай, солнце осветило ее лицо, он разглядел глаза ее, прежде казавшиеся ему карими: несколько цветов соседствовали на радужной оболочке, медовый, серый, желтый, зеленый. Трамвай умчался, Клюзнер уже заметил ее манеру убегать, пропадать, внезапно появляться.

Обретя своего Швейцера, был он счастлив, быстро дошел от коней Клодта до своей дворницкой. Закрыл за собой дверь, поднялся в комнату, где ждал его клавесин, над которым висел портрет Баха. Раскрыв наугад книгу, прочел он Баху: «В жизненной борьбе, нередко омрачавшей его существование, Бах не всегда был симпатичен. Его раздражительность и упрямую неуступчивость нельзя ни простить, ни извинить. Особенно трудно оправдать его поведение, когда он, вначале как будто соглашаясь, вдруг спохватывается, причем всегда слишком поздно, и, защищая то, что считал своим правом, слепо идет напролом, из мелочи создает крупное дело.

Таким он был, когда встречался с людьми, которые, как ему казалось, могут попытаться ограничить его свободу. Подлинный же Бах был совсем другим. Все свидетельства сходятся в том, что в обычной жизни он был чрезвычайно приветливым и скромным человеком».

Глава 61 «ВЗЯЛ СВОЙ КИЙ»

— Мне сегодня поведали, — сказала Нина мужу своему капитану Ч., — что Клюзнер вышел из Союза композиторов после нелепого скандала в биллиардной. Биллиардист он был заядлый. В Доме композиторов появилась новая директорша, немолодая дама из партийных, что ли, работников. Не знаю, из каких структур, из каких коридоров власти.

— Они из разных структур возникали, — сказал капитан. — Может, старая большевичка. Или тюремно-лагерная чиновница. Может, некогда состояла бойкой секретаршей и любовницей партийного босса.

— А приличной женщиной не могла она быть? — осведомилась Нина.

— Это вряд ли. Хотя, кто знает.

— В общем, одним из первых ее приказов был запрет на курение в биллиардной, которую хотела она превратить в оазис нравственной чистоты и здорового образа жизни. Обходя свои владения, увидела она в несостоявшемся оазисе трех курящих любителей сей зарубежной игры, в их числе Клюзнера. Дама возмутилась, устроила ослушникам форменный разнос, стала и на нашего маэстро покрикивать, отчитывая, он возмутился резко ей ответил, слово за слово, влетел он в кабинет председателя Союза композиторов, да композиторский свой членский билет на стол и шваркнул, я, говорит, среди таких сволочей и хамов находиться не могу, не хочу, наконец, не желаю. С чем и ускакал, трахнув дверью.

— Узнаю брата Колю, — сказал капитан.

— Ты думаешь, это правда? — спросила Нина. — Может, сплетни? Он с начальственными персонами давно был не в ладу. Обвинял их, что никакой помощи в улучшении жилищных условий композиторам не оказывают, ругался на закупочной комиссии, помогавшей своим, а инакомыслящих державшей в черном теле, заступался за молодых, так потом было и в Москве, я помню, когда Шнитке обвиняли в том, что в опусе его царит хаос, сказал Борис, что подобный хаос может создать только настоящий мастер, — ну, и так далее. И, кстати, когда ему шепнули, что на него дело заведено, он раздавал друзьям рукописи (нам в том числе принес), спал одетым, чтобы перед теми, кто его арестовывать придет, в подштанниках не метаться (как он выразился), — ведь отдавал же он себе отчет в том, кто донос-то написал. Коллеги, конечно, собратья по композиторскому цеху, больше некому. Что, само собой, хорошим отношениям не способствовало. А потом умер Сталин, сюжет заглох. Я как-то не верю истории с биллиардной. Ругались, психанул, билет бросил, уехал…