Покуда я тебя не обрету

– Попытка не засчитывается, парниша, – издевательским тоном сказала белая. – Уж нам можешь лапшу на уши не вешать. Мы-то знаем, какой на самом деле Джек Бернс.

– Это вы о чем?

– С такой-то рожей – как у нормального, обыкновенного человека – и притворяется, будто он Джек Бернс! – сказала белая.

– С такой-то сияющей от счастья рожей – и притворяется! Не-ет, нас так просто не проведешь, – сказала черная.

– Но я правда Джек Бернс! – неубедительно произнес Джек.

– Послушай, дружок, – ну не умеешь ты играть, даже не пытайся. Вдобавок ты слишком старый, кто тебе поверит!

– Ну сам посуди, когда это Джек Бернс выглядел нормальным, как ты? Когда это он говорил таким искренним тоном? А?

– Ну ладно, даем тебе еще одну попытку. Изобрази нам нуар, – сказала белая.

– Ну давай, ну покажи нам, ну скажи – ну хотя бы одну реплику настоящего Джека Бернса! – добавила черная.

Где же Хетер, когда она мне так нужна? Где папа, который, говорят, знает все мои реплики наизусть? Эй, на помощь!

Девушки пошли прочь. Джек вытащил из брюк рубашку и приложил ее подол к груди, словно примеряет платье на вешалке.

– Боже мой, готов поклясться – на тебе это выглядит шикарно, – сказал он.

Ох, вот ужас-то, а ведь и правда ни капли не похоже на вора, которого Джессика Ли застала за копанием в собственном платяном шкафу!

– Ой, приятель, не смеши! – крикнула ему белая.

– Знаешь что? – подхватила черная, сверкая на весь аэропорт пирсингом. – Если бы сейчас тебя видел настоящий Джек Бернс, он бы помер со смеху!

– Потерять такую работу – что может быть в жизни лучше? – крикнул им вслед Джек, но они даже оборачиваться не стали. Боже, какой ужас! Как плохо он это произнес! Даже Бешеный Билл Ванфлек выкинул бы этот дубль в корзину.

Только ничего удивительного в этом не было – ведь сейчас Джек не играл. Не просто не играл, а словно забыл, как вообще на свете играют! У него есть сестра, и он любит ее; минуту назад она сказала ему, что тоже любит его. В этот миг Джек бросил играть. Он наконец-то стал самим собой.

Глава 38. Цюрих

Когда татуирован последний чистый участок кожи и тело превратилось в заполненный дневник, разные люди поступают по-разному.

Алиса утверждала, что некоторые просто продолжают татуироваться – поверх старых наколок. Спустя известное время их тела делаются черными как ночь и рисунков разглядеть уже нельзя. Джек однажды видел такого клиента у Алисы – его руки от запястий и до плеч представляли собой сплошную черноту, казалось, это у него ожоги. В менее радикальных случаях рисунки, наложившись друг на друга, превращаются в этакий лабиринт, абстрактную картину, словно бы хозяин тела несколько раз завернулся в полупрозрачную шаль с узорами.

Для других же татуированная кожа превращается в святыню; они и мысли не допускают татуироваться поверх какой-либо старой татуировки, закрыть новой даже часть старой для них немыслимо. В случае Уильяма не так важно даже то, что большинство его татуировок были выполнены знаменитыми тату-художниками, ибо и в самых неудачных работах запечатлена музыка, дорогая его сердцу. И музыка и слова оставили на нем несмываемые следы – не только на коже, но и на душе.

Хетер рассказала Джеку, что у папы на теле нет пустых мест, все татуировки немного накладываются одна на другую, так что тело выглядит письменным столом, целиком закиданным страницами с самой разной музыкой – токкатами, прелюдиями, гимнами и так далее; на стол накидали столько нотной бумаги, что столешницы уже не видно.

На спине у Уильяма, если приглядеться, под всеми парусами плывет корабль; он удалялся, обратившись к зрителю кормой, но рассекает не волны, а ноты, которые, кажется, готовы его поглотить. Ими же украшены и паруса, но корабль слишком далеко отошел от берега, что там за музыка, не разобрать. Это и есть работа Герберта Гофмана, но, как сказала Хетер, на фоне «бесконечных нотных пространств» тела папы корабль едва заметен; «Моряцкая могила», она же «Последний порт», куда меньше, чем думал Джек, и тонет в океане звука.

Папин любимый пасхальный гимн, «Христос Господь воскрес сегодня», частично перекрывается вальтеровским[25] «Wachet auf, ruft uns die Stimme», первые две ноты которого располагаются там, где должны были быть ноты гимна – для хора, поющего «Аллилуйя». В других местах применялся схожий прием – на баховское рождественское «Jesu, meine Freude» накладывалось бальбастровское[26] «Joseph est bien mari'e», так что слово «Largo» над нотами Баха наполовину закрыто.

И слова и музыка из генделевского «Мессии» (хор «Ибо у нас родился сын») на полпути превращались в токкату из Пятой симфонии Видора, опус номер 42; на татуировке были выведены и сами слова «Ор. 42», и имя композитора. Джек с удивлением узнал, что папа всегда требовал татуировать имена композиторов целиком, не просто «Бах» или «Видор», но обязательно «Иоганн Себастьян Бах», «Шарль-Мария Видор», причем они должны были быть написаны особым наклонным шрифтом, который со временем делалось почти невозможно разобрать.