Покуда я тебя не обрету

Эмма появлялась во всех обычных голливудских местах – чаще всего с Джеком, чем дальше, тем чаще, – и публика считала, что она копит материал для следующего романа про Голливуд. Джек не знал, так ли это (в то время); ему казалось, Эмме просто нравится ходить туда, где можно поесть и выпить. Эмма же считала, что она призрак-мститель, который напоминает день ото дня студийным боссам, что есть в мире читатели сценариев, которые умеют еще и писать.

Среди киношников вскоре утвердилось мнение, что «Глотателя» «невозможно снять»; на самом деле в Голливуде это комплимент. Правда, чтобы сохранить внимание киношников, надо изредка писать книги, в эту категорию не попадающие.

Джек очень беспокоился за Эмму. Она зачем-то купила дом, что они снимали в Санта-Монике; переезд из Вениса так ей не понравился, что она решила больше никогда не переезжать. Но и снимать этот дом было сущей глупостью, а уж покупать!

Два этажа и три спальни на нижнем конце Энтрада-драйв, там, где Энтрада сливается с Тихоокеанским шоссе (даже на фоне жужжания кондиционера ты слышал шум машин). Часть окон выходила на задний двор итальянского ресторана – с соответствующим помойным запахом (конечно, выкинутая лазанья пахнет лучше, чем рыба, но все-таки!).

Но когда у Эммы вышла первая книга, они жили именно на Энтрада-драйв, и тут-то она и стала «независимым романистом», как с гордостью себя называла. Наконец-то свершилась ее месть, наконец-то она отплатила факультету кино за украденные у нее годы – стала знаменитой в столице киноиндустрии США, причем потому, что написала роман, а не сценарий. И конечно, покупка дома на Энтрада-драйв – еще один способ для Эммы показать киношникам кукиш. Она приехала в Лос-Анджелес аутсайдером и намеревалась им оставаться – напоказ, назло всем.

– Нет, конфетка моя, в Беверли-Хиллз я не перееду.

– Ну и ладно, мы все равно там обедаем чуть не каждый день.

Скорее даже ужинаем, причем все позднее и позднее, особенно в последнее время. Джек не пил, поэтому был за рулем, что позволяло пить Эмме, – она легко в одиночку уговаривала бутылку, причем к этому моменту ужин, как правило, еще не был закончен. Больше всего Эмма любила ресторан «Кейт Мантилини».

– Ну зачем мы туда ездим? Ведь это же черт-те где, а ты и заказываешь только что бутерброд со стейком и пюре, – ныл Джек, который не ел ни хлеба, ни картошки.

Но она обожала сидеть за длиннющим баром в «Кейт». Ее все там знали, каждый спрашивал, как продвигается ее новый роман.

– Продвигается, будьте покойны, – отвечала Эмма. – А вот вы лучше познакомьтесь, это Джек, мы с ним живем в одном доме. Да вы его в кино видели, он играл девицу в «Моем последнем автостопщике». Я имею в виду, ту, красивую.

– Я играл автостопщика, – разъяснял Джек. Несмотря на требования Миры Ашхайм сбрить щетину, он все равно ее носил – андрогиния, конечно, хороша, кто бы спорил, но полезно иногда ее немного сглаживать, и щетина тут в самый раз.

По вечерам в понедельник Джек и Эмма отправлялись в «Дэн Тана». В баре показывали «Футбол по понедельникам», но официанты при этом носили смокинги. Толпа была голливудская, но более разухабистая, чем в других местах, – то ли кинодельцы, то ли люди, пытающиеся таковыми стать, а вокруг них свита из шлюх и телохранителей. По стенам стояли муляжи книг, столы застелены красно-белыми в клеточку скатертями, а блюда в меню носили имена знаменитостей.

– Конфетка моя, однажды здесь будут подавать филе оленины, названное в твою честь, – не уставала говорить Эмма Джеку, обычно заказывая телячьи отбивные «Лью Вассерман»[18]. Когда Лью умер, Джеку там всякий раз становилось не по себе – получалось, что Эмма ест кусок настоящего Вассермана. Еще Эмма любила стейк по-диллерски, Джек же почти ничего не ел, только салат. Он снова пил, как в эксетерские времена, много холодного чая; после двух литров этого напитка на пустой желудок Джек был готов танцевать всю ночь.

Эмма тоже любила ночную музыку, а особенно заведение на бульваре Сансет под названием «Кокосовая дразнилка», там играли старый быстрый рок-н-ролл («потные танцы», как говорил Джек). Туда ходили совсем юные персонажи, Эмма обычно снимала какого-нибудь юнца и тащила его домой, а Джек старался не смотреть, как они обнимаются на заднем сиденье.

– Слушай, дружок, – говорила малышу Эмма, – ты должен делать только то, что я скажу, и точно так, как я скажу, понял?

Джек старался не слушать и не воображать себе, как Эмма сидит поверх очередного танцора. Он старался не думать и о ее болезни, но никак не мог забыть, как застал ее в туалете однажды ночью в слезах, скорченную от боли.

– Он сказал, что не будет двигаться! – кричала Эмма. – И ведь обещал, мудак сраный!

По утрам после таких вечеров Эмма не вставала рано – во все другие дни она поднималась ни свет ни заря и садилась за работу, за «номер два», как она называла теперь свою грядущую книгу. Она вела себя очень дисциплинированно, даже слишком, и все же на нее уже ничто не давило – первую книгу она опубликовала и была уверена, что и вторую опубликует тоже.