Поль и Виргиния. Индийская хижина

Отсюда Фидель, все идя по следу, привел меня к горе Черной Реки, где он снова остановился, лая изо всей силы; то было на берегу одного источника, близ сваленной пальмы, около костра, который еще дымился. Наконец, он привел меня сюда: мы находимся у подножия горы Трех Грудей, и еще добрых четыре мили отсюда до дому. Поэтому ешьте и набирайтесь сил». Тут он протянул им пирог, фруктов и большую тыкву, наполненную напитком, составленным из вина, воды, лимонного сока, сахара и муската, который приготовили матери, чтобы подкрепить и освежить их. Виргиния вздохнула, вспомнив о бедной невольнице и о тревоге матерей. Она несколько раз повторила: «О, как трудно делать добро!» Пока Поль и она освежались, Доминг зажег костер и, разыскав на уступах покривившееся дерево, которое именуется «кругляком» и которое горит совершенно зеленым светом, давая сильное пламя, сделал факел и зажег его, ибо наступила уже ночь. Но оказалось затруднение, значительно большее, когда надо было пускаться в путь, — Поль и Виргиния не могли уже идти: ноги их распухли и покраснели. Доминг не решался ни уйти отсюда далеко искать помощи, ни провести здесь с ними ночь. «Где то время, — говорил он, — когда я обоих вас вместе носил на руках! Теперь вы выросли, я же состарился!» Пока он пребывал в подобной нерешительности, отряд беглых негров показался в двадцати шагах от них. Предводитель, приблизившись к Полю и Виргинии, сказал им: «Добрые маленькие белые, не бойтесь: мы видели вас утром, когда вы проходили вместе с негритянкой с Черной Реки; вы шли просить для нее прощения у дурного господина. В благодарность за это мы вас отнесем домой на своих плечах». Тут он подал: знак, и четверо черных беглецов, наиболее сильных, тотчас сделали носилки из ветвей и лиан, посадили на них Поля и Виргинию, подняли на плечи и, предшествуемые Домингом с факелом, отправились в путь при криках радости всего отряда, который осыпал их благословениями. Виргиния, растроганная, говорила Полю: «О друг мой, никогда господь не оставляет доброго дела без вознаграждения».

Около полуночи они достигли подножия своей горы, склоны которой были освещены многочисленными кострами. Едва лишь стали они взбираться на нее, как услышали голоса, которые кричали: «Это вы, дети мои?» Они ответили вместе с неграми: «Да, это мы!» и вскоре увидели обеих матерей и Марию, которая шла впереди них с пылающей головней. «Несчастные дети, — сказала госпожа де-ла-Тур, — откуда вы идете? В какой страх вы повергли нас!» — «Мы идем, — сказала Виргиния, — с Черной Реки, где мы просили прощения для одной бедной беглой невольницы, которую нынешним утром я накормила нашим завтраком, так как она умирала с голоду; теперь же беглые негры привели нас назад».

Госпожа де-ла-Тур обняла дочь, не в силах произнести ни слова. Виргиния же, почувствовав, что лицо ее мокро от материнских слез, сказала: «Вы воздаете мне за все злоключения, которые я перенесла». Маргарита, вне себя от радости, сжимала Поля в объятиях и говорила ему: «И ты также, сын мой, хорошо поступил». Когда они пришли с детьми в хижины, они досыта накормили беглых негров, и последние вернулись в свои леса, пожелав им всяческого благоденствия.

Каждый день был для этих семейств днем счастия и мира. Ни зависть, ни честолюбие не терзали их. Они отнюдь не желали суетной известности, которая дается интригой и отнимается клеветой; они довольствовались тем, что сами себе были свидетелями и судьями.

На этом острове, где, как во всех европейских колониях, жители любопытствуют лишь о злостных сплетнях, добродетели их и даже имена были неведомы, и лишь когда какой-нибудь путник спрашивал на дороге Апельсинов иного из жителей равнины: «Кто это живет там наверху, в этих маленьких хижинах?», тот отвечал, не зная их: «Добрые люди». Так фиалки под колючим кустарником далеко разносят свой сладкий аромат, хоть их и не приметишь.

Они изгнали из своих разговоров злословие, которое — под видом справедливости — неизбежно влечет сердце к ненависти или ко лживости, ибо невозможно избежать ненависти к людям, если считать их дурными, и жить с дурными, если не скрывать своей ненависти под лживым видом благоволения. Так злословие приучает нас быть дурным либо с другими, либо с самим собой. Но, не судя людей в отдельности, они беседовали лишь о способах делать добро всем вообще; и хотя у них не было к тому возможности, в них была постоянная воля к добру, которая преисполняла их благоволением, всегда готовым проявиться во вне. Живя таким образом в уединенности, они не только не одичали, но сделались еще более гуманными. Если скандальная жизнь общества не давала пищи их разговорам, то жизнь природы наполняла их восхищением и радостью. Они восторженно дивились могуществу провидения, которое при помощи рук их рассыпало среди этих суровых утесов изобилие, милость, чистые радости, простые и вечно возрождающиеся.