Пол Келвер

— Можно и девушку добыть, — настаивал Миникин.

— Кому сейчас можно доверять? — спросил осторожный Джармэн. — Кроме того, времени нет. Сегодня она дала ему отлежаться — значит, завтра вечером на него обрушится.

— Ничего другого не остается, — сказал Миникин, — как смотать удочки.

— Смотаться, конечно, неплохо бы, — рассудил Джармэн, — только вот куда?

— Ну, необязательно далеко, — сказал Миникин.

— Да она его найдет и побежит за ним, — сказал Джармэн. — Имейте в виду, она сможет за себя постоять. Не надо ее недооценивать.

— Пусть он имя сменит, — предложил Миникин.

— А как он работу найдет? — спросил Джармэн. — Без рекомендаций, без документов. Есть! — вскричал Джармэн, подскочив. — Театр!

— Он что, может играть? — спросил Миникин.

— Он все может, — отозвался мой спаситель, — что большого ума не требует. Вот где ему можно скрыться — в театре! Вопросов там не задают и документов не спрашивают. Господи, как это я раньше об этом не подумал?

— До такого еще дойти надо, — заметил Миникин.

— Зависит от того, куда хочешь дойти, — отвечал Джармэн. И впервые обратившись ко мне за все время дискуссии, он спросил: — Ты петь умеешь?

Я ответил, что умею немного, но перед публикой никогда не выступал.

— Ну-ка, спой что-нибудь, — потребовал Джармэн, — послушаем. Погоди! — рявкнул он.

И выскользнул из комнаты. Было слышно, как он остановился на площадке внизу и постучал в дверь прелестной Розины. Через минуту он вернулся.

— Все в порядке, — объявил он, — ее еще нет. Теперь пой, покажи, на что ты способен. Помни, это вопрос жизни и свободы.

Я спел «Салли с нашей улицы», но, думаю, без большого чувства. Каждый раз, когда в песне звучало имя девушки, передо мной возникали пышные формы и весь облик моей нареченной. Это несколько сдерживало эмоции, что должны были трепетать в моем голосе. Но Джармэн остался доволен, хотя большого восторга не выказал.

— Большим оперным голосом это не назовешь, — прокомментировал он мое выступление, — но для хора, где главное — экономия сил, должно сойти. Теперь вот что тебе надо делать. Завтра с утра прямо идешь к О'Келли и все ему рассказываешь. Он дядька хороший — он тебя подшлифует немного, а может, и познакомит, с кем надо. Тебе везет, сейчас самое время. Тут кое-что наклевывается, и если судьба к тебе не повернется задом, то ты потеряешь свою Дульцинею или как там ее, и не найдешь, пока уже не будет слишком поздно.

В тот вечер настроение не позволяло мне на что-либо надеяться; но я поблагодарил их обоих за добрые намерения и пообещал обдумать их предложение наутро, когда, по общему мнению, я должен был оказаться в более подобающем состоянии, чтобы холодным рассудком оценить положение; они поднялись и ушли.

Через минуту, бросив Миникина одного, вернулся Джармэн.

— Курс акций понизился на этой неделе, — шепнул он, — так что если тебе нужны деньги, не распродавай имущество. Несколько фунтов я могу выделить. Выжми сок из пары лимончиков, выпей, и к утру будешь в порядке. Пока.

Я последовал его совету в отношении лимонов и, найдя его верным, на следующее утро, как обычно, появился в конторе. Лотт и K°, приняв во внимание мое согласие на вычет двух шиллингов из недельного жалованья, посмотрел на все дело сквозь пальцы. Я намеревался, по совету Джармэна, зайти к О'Келли тем вечером в его респектабельный дом в Хэмпстеде, и отправил ему записочку, что зайду. Перед уходом с работы, однако, я получил от него ответ. Он писал, что вечером его дома не будет, и просил зайти в следующую пятницу. Обескураженный, я вернулся домой в подавленном состоянии духа. План Джармэна, суливший столь много надежд и даже привлекательный в дневное время, теперь казался туманным и неосуществимым. Когда я проходил мимо открытой настежь двери квартиры на втором этаже, меня обдало холодом, и я вспомнил об уходе друга, к которому успел привязаться за последние месяцы, несмотря на то что не одобрял его поведения с точки зрения морали. Работать я не мог, как и прежде мучаясь от одиночества. Я немного посидел в темноте, прислушиваясь к скрипу пера моего соседа, старого переписчика, и чувство безысходности, которое на меня всегда навевал этот звук, охватило меня, и стало тоскливей, чем обычно.

В конце концов, может быть, сочувствие леди Ортензии, пусть притворное и преследующее ее личные цели, все же лучше, чем ничего?

По крайней мере; было хоть одно живое существо, которому я оказался нужен, которому было небезразлично мое бытие или небытие, которое, даже из собственных соображений, было готово разделить со мной надежды и горести.

В таком настроении я услышал легкий стук в дверь. В полутемном проеме стояла маленькая служанка, протягивая мне записку. Я взял ее и, вернувшись в комнату, зажег свечу. Конвертик был розовый и пах духами. Адресован он был, причем не таким скверным, как я ожидал, почерком: «Г-ну Полу Келверу, эсквайру». Распечатав его, я прочел: