Пол Келвер

— Увидимся в «Чеширском сыре» в час, — сказал О'Келли, пожимая мне руку. — Если здесь не выйдет, попробуем другое место; хотя я разговаривал с Ходгсоном и думаю, все будет в порядке. Удачи тебе!

И он пошел своей дорогой, а я своей. Небольшой горбоносый и круглоглазый человечек, сидевший в стеклянной будке за дверьми и походивший на рассерженную птицу в клетке, спросил, по какому я делу. Я показал ему свое приглашение.

— В этот проход, через сцену, по коридору, второй этаж, вторая дверь направо, — выпалил он на одном дыхании и захлопнул окошко.

Я прошел вперед. Что меня немного удивляло, так. Это то, что я не испытываю абсолютно никакого волнения оттого, что впервые в жизни нахожусь за кулисами.

Помню, отец как-то спросил молодого солдата, только что вернувшегося из Крыма, что тот чувствовал во время своей первой атаки на врага.

— Ну, — ответил молодец, — я все время думал, что, когда побежал, забыл закрыть кран у бочонка с пивом в каптерке. Очень беспокоился.

До сцены я добрался без происшествий. Остановившись на секунду, чтобы оглядеться, я понял, что ощущаю не столько разочарование в театре как таковом, сколько то, что мои худшие предчувствия сбылись. В тот момент театр утратил весь свой блеск и больше так его и не обрел. От мишурного убранства зрительного зала до раскиданной по сцене по-детски наивной бутафории — он предстал передо, мной, как нечто сооруженное из разноцветных лоскутков и обрывков, как кукольный домик уже выросшего ребенка. Драма может сделать нас лучше, возвысить, заинтересовать и научить нас. Я в этом уверен. Пусть она процветает! Но точно так же, когда малышка одевает и раздевает куклу, открывает дверцу домика и заботливо укладывает ее спать в комнатке немногим больше ее самой, она готовится к обязанностям и радостям материнства. Игрушки! Разве мудрый ребенок ими пренебрегает? Искусство, литература, музыка — разве не готовят они нас к тому, пусть далекому, времени, когда мы, наконец, вырастем?

Я было потерялся в лабиринте переходов за сценой, но со временем, идя на звук голосов, вышел к большой комнате, уставленной множеством стульев и потертых диванчиков, где находилось от двадцати до тридцати дам и джентльменов. Все они были разного возраста, размера и вида, но очень похожи друг на друга благодаря тому налету театральности, которому невозможно дать определение, но и нельзя ни с чем спутать. Мужчины в основном отличались отсутствием растительности на лицах, но изобилием на головах; женщины, все, как одна, обладали замечательным бело-розовым цветом лица и ясными глазами. Разговор шел в приглушенных, но отчетливых тонах; предметом его были, главным образом, «она» и «он». Все, по-видимому, были со всеми на дружеской ноге, обращаясь друг к другу только по имени, или же, когда требовалось, — «дорогая моя», «милый», «старушка», «старик». Я постоял минуту на пороге, нерешительно придерживая дверь рукой, испугавшись, что попал на семейное сборище. Так как, однако, никто не казался расстроенным моим приходом, то я отважился присесть на свободное место рядом с очень маленьким, похожим на мальчишку господином и спросить его, та ли это комната, в которой я, претендент на место в хоре готовящейся к постановке комической оперы, должен ожидать.

У него были выпуклые рачьи глаза, которыми он меня и оглядел с головы до ног. При этом он столь долго безмолвствовал, созерцая мою персону, что крупный джентльмен по соседству, расслышавший мой вопрос, сам ответил на него утвердительно, добавив, что, как он понимает, мы тут еще черт знает сколько просидим, и что ни один порядочный человек не должен заставлять других порядочных дам и господ столько ждать безо всякой причины.

— Я думаю, что это крайне дурной тон, — заметил господин с рачьими глазами глубоким контральто, — когда один джентльмен берется отвечать на вопрос, заданный совершенно другому джентльмену.

— Прошу извинения, — ответил крупный джентльмен, — я думал, вы спите.

— Я думаю, что это очень плохие манеры, — продолжал маленький господин все так же медленно и внушительно, — когда один джентльмен говорит другому джентльмену, притом бодрствующему, что думает, что тот спит.

— Сэр, — отвечал крупный джентльмен, с помощью зонтика приняв гордую позу. — Я отказываюсь переделывать свои манеры на ваш вкус.

— Если вы ими удовлетворены, — заключил маленький пучеглазый господин, — то ничего не поделаешь. Но я думаю, что вы ошибаетесь.

— Никто не знает, про что эта опера? — спросила живая, маленького роста женщина с другого конца комнаты.

— А кто вообще знает, про что комические оперы? — спросила другая женщина, похоже, видавшая виды.

— Я как-то спросил автора, — заметил из утла утомленного вида джентльмен, — так он ответил: «Если бы ты меня до начала репетиций спросил, я, может, и сказал бы, но сейчас — да будь я проклят, если знаю!».

— Меня бы не удивило, — произнес приятный джентльмен в бархатном пальто, — если бы где-нибудь там потребовался хор пьяниц для мужских голосов.