Пол Келвер

Ни один сколько-нибудь стоящий писатель никогда не бывал доволен тем, что он написал. Так говорят, и я пытаюсь этому верить. Я, видно, писатель нестоящий. Те преданные друзья, да и все прочие, кому я в юные годы показывал свои сочинения, прося беспристрастной оценки и имея в виду, конечно, — но они никогда меня не понимали — безудержную хвалу, всегда уверяли меня, для моего же блага, что этот мой первенец, которому боги дали жизнь, был всего лишь слабое и уродливое дитя; что потуги изобразить древнеанглийский язык обернулись гибридом между «Странствием паломника» и «Ольдмурским альманахом», что пейзаж — над которым я бился неделями — не более чем попытка выразить языком путеводителя основные характеристики сада Эдема в сочетании с дантовым Адом; что пафос его — это пафос лубочных картинок. Возможно, они и были правы. С тех пор я много написал такого, что поначалу казалось неплохим, но что впоследствии сам перечитывал с сожалением, краснея и хмурясь. Но об этом первенце своем, вестнике всех моих надежд, я судить не могу. Притрагиваясь к желтеющим, плохо напечатанным страницам, я вновь и вновь ощущаю тот радостный трепет, с которым я в первый раз развернул их и прочел. Я снова молод, и жизнь открыта передо мной — она необъятна, и в ней нет ничего недостижимого. Вот этот труд, дитя моей мысли — он разнесет славу имени моего по всему миру. Его будут знать в странах, где я никогда не побываю. Друзья, чьих голосов я никогда не услышу, будут говорить обо мне. Я умру, но дитя мое будет жить, нести новое семя, давать плоды, о которых я не узнаю. Еще не родившиеся поколения прочтут его и вспомнят обо мне. Моя мысль, мое слово, мой дух; в нем я оживу вновь; оно сохранит память обо мне.

О долгие размышления юности! Мы, старики, посмеиваемся над ними. Вращается маленький мир; гаснут и затихают голоса сегодняшнего дня. Приходят и уходят поколения. Солнечная система покидает пространство. Вечный механизм перестраивается и формируется заново. Время, поворачиваясь, прокладывает еще одну борозду. Так, засыпая, мы что-то бормочем, позевывая. Видим ли мы яснее, или, наоборот, глаза нам заволакивает пелена? Пусть молодые наслаждаются видениями, предаются мечтам, тешат себя надеждами на грядущую славу; так они лучше послужат миру.

Я смахнул слезу и поднял глаза. Полдюжины сорванцов обоего пола глазели на меня, разинув рты. Они рассыпались по сторонам, что-то выкрикивая, — хвалу или хулу, не знаю; пожалуй, последнее. Я швырнул им пригоршню медяков, что заставило их замолчать на минуту, и продолжил свой путь. Какими яркими, праздничными были оживленные улицы, отливавшие золотом под зимним солнцем, как они бурлили жизнью! Кругом звенел смех. Шарманки издавали нежные мелодии. Уличные торговцы зычными голосами приглашали отведать плодов земного изобилия. Сновали рассыльные, насвистывая веселые песенки. Разгоряченные продавцы в лавках наперебой зазывали покупателей. Мужчины и женщины, улыбаясь, спешили мимо. Откормленные коты нежились в укромных закутках, пока веселые псы не приглашали их порезвиться. Воробьи, копошась на дороге, присоединяли свое чириканье к общему хвалебному гимну.

У Мраморной арки я вскочил в омнибус, мимоходом бросив кондуктору, что сегодня славный денек. Он отвечал, что и сам это заметил. Этот ответ показался мне верхом остроумия. Наш кучер, едва избежав столкновения с кэбом, ведомым угрюмым старцем патриархального вида сообщил, что опасно выпускать на улицу лошадей, доверяя их маленьким мальчикам. Как полон мир веселья и юмора!

Почти не отдавая себе отчета, я ввязался в серьезный разговор со своим молодым соседом. Говорили мы о жизни, о любви. И только много позже, вспоминая об этом, я удивился тому, что мой попутчик говорил со мной — просто случайным знакомым — о самом дорогом его сердцу; о милой, но непутевой девице, Гебе маленькой старомодной кофейни, мимо которой мы как раз проезжали. До того раза мне не доводилось быть восприемником доверительных излияний. Как правило, даже друзья редко говорили со мной о своих делах; обычно это я рассказывал им о моих. Я посочувствовал ему, дал какой-то совет — какой, сейчас уж не упомню. Он, однако, сказал, что думает, что я прав, и сошел на Риджент-стрит, выразив решимость последовать моему совету, каков он там ни был.