Поль Верлен

О музыке на первом месте!
Предпочитай размер такой,
Что зыбок, растворим и вместе
Не давит строгой полнотой.

(…)Пусть в час. когда все небо хмуро.

Твой стих несется вдоль полян.
И мятою, и тмином пьян…
Все прочее — литература![321]

Поль ведет монашеский образ жизни. К стене камеры прикреплено маленькое медное распятие, каждая трапеза начинается с молитвы; он не пропускает ни одной воскресной мессы, время от времени, сидя в огромном церковном кресле, подолгу беседует со священником, тридцативосьмилетним отцом Эженом Десканом, который вот уже восемь лет как прикреплен к монсской тюрьме. Весьма вероятно, что этот последний получил в свое время рекомендательное письмо от отца Жана-Батиста Делоня, бывшего кюре Пализёля, ставшего тюремным священником в Намюре.

Но веры у Верлена нет, и приобрести ее он вовсе не стремится. Он не испытает ни тоски по метафизике, как Жермен Нуво, ни тяги к бесконечному и ненависти к церковникам, как Рембо. Религия в его понимании — загадочная и весьма условная область тонкого, но все же иллюзорного утешения. Однако благоразумные беседы о вечном, размышления и прочитанные книги вводят его в некую атмосферу религиозности, близкую к той, в которой он находился перед первым причастием, а потом в Пализёле у тетушки Луизы — в самые счастливые годы жизни. Он читает книгу «Фабьола, или Церковь в катакомбах» кардинала Уайзмена^[322], и этот плохонький романчик, расписывающий на все лады энтузиазм первых христиан, очень его интересует. Он просит еще что-нибудь на эту тему и встречается с христианской монограммой ICHTUS (по-гречески «рыба»), составленной из первых букв формулы (на греческом же) «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель». Это слово было паролем у христиан во времена гонений.

«Я пишу гимны к Марии (в соответствии с каноном) и молитвы на манер первых христиан», — пишет он Лепеллетье, отправляя ему свои — также первые — религиозные опыты.

Итак, первоначально религия была для него литературным «каноном». Буква предшествовала духу.

Добавим: несмотря на то что мечта укрепляла его надежду и вооружала его терпением, никогда, ни разу в жизни он не испытывал чувства раскаяния или угрызений совести. Он считал себя жертвой враждебных сил более, чем кто бы то ни было из грешников. Его выходку против Рембо, которая так дорого ему обошлась, следовало бы скорее записать ему на счет как испытание силы воли, способной устранить кого угодно, кто чинит препятствия возвращению «на путь истинный», то есть к семейному счастью, которое он заслужил по праву. Конечно, кто не ошибается, но постоянные попытки исправить положение, его страдания и мольбы давным-давно искупили его вину. Верлен — невинная жертва козней своего отвратительного тестя и судебной ошибки. Все это позже станет достоянием общественности, да и несчастная Матильда признала бы это, не будь давление родителей на нее столь сильным. Однажды она узнает, кем был ее муж, как геройски он вел себя ради нее, и тогда нежность переполнит сердце Матильды, и она вновь раскроет перед ним свои объятия. Да, справедливость по отношению к Полю восторжествовала. Вот почему в пучине бед, куда его толкнули слишком сильные любовь и благородство, он все-таки, благодарение Богу, смог не пасть духом.

В подобном настроении Поль пребывал и в тот июньский день 1874 года, когда в камеру к нему пришел директор тюрьмы:

— Мой бедный друг, я принес вам плохую новость, мужайтесь… Прочтите вот это.

И он прочел решение четвертой палаты суда общей юрисдикции Парижа от 24 апреля 1874 года, которое гласило, что отныне супруги Верлен-Моте раздельно владеют имуществом и проживают раздельно из-за тяжкой вины мужа, приговоренного к ежемесячной выплате алиментов в размере ста франков, оплата авансом ежеквартальная, и к тому же судебные издержки на 428 франков 64 су. Обвинители поработали на славу: не забыли ни о пьянстве, ни о бегстве из дому, ни о «позорной связи» с юношей (имя Рембо в деле не фигурировало), ни, наконец, о брюссельском приговоре за насилие в «припадке ревности»!