Полчаса музыки. Как понять и полюбить классику

Действительно, та программа, что изложена в письме Вейнгартнеру от 1891 г., представляется искусственно выдуманной и «одетой» на готовую музыку. Мы можем сказать так и потому, что Брукнер подплетает к ней темы, актуальные для политической повестки момента, когда Восьмая была уже завершена, а также потому, что знаем, что первоначально симфония кардинально отличалась по тексту – например, первая часть оканчивалась апофеозом, а не гибелью. Согласно программе 1891 г., «трубы и валторны провозглашают смертный приговор (на ритме темы), который спорадически, но неотвратимо упрочивает свое присутствие, а в конце оказывается покорно принят»; вторая часть – скерцо – изображает портрет Немецкого Михеля, фольклорного персонажа XVI в., который, как русский Иван, представлял собой стереотипного собирательного немца – карикатурно-милого персонажа в колпаке, простодушного и ограниченного. Крайние разделы скерцо якобы представляли собой его нехитрую песенку, срединный – задремавшего и позабывшего ее Михеля, в финале симфонии он появлялся вновь, «возвращаясь из своего путешествия»[219].

Программа финала подразумевала звуковое описание встречи двух величеств – немецкого кайзера и русского царя в Ольмюце[220], со скачкой казаков, фанфарами и военным оркестром, а также неизвестно откуда взявшимся траурным маршем. Примечательно, что в этой программе Брукнер полностью опускает адажио – третью часть, даже не пытаясь объяснить его содержание; венским знакомым он говорил, что тема якобы пришла ему в голову, когда он «заглянул глубоко в глаза одной девушке в Штайре» – фраза, выглядящая не менее притянутой за уши, чем история о смертном приговоре, кайзере и казаках. Концерт в Мангейме так и не состоялся, несмотря на появившуюся программу и большое количество уступок в отношении темпов, на которые пошел Брукнер, – незадолго до назначенной даты Вейнгартнер был вынужден уехать в Берлин. Следующая премьера, которая должна была состояться на фестивале в Вене, была также отменена из-за опасений вспышки холеры.

Премьера Восьмой

В результате исполнение Восьмой симфонии состоялось только в конце 1892 г. – то есть через восемь с лишком лет после того, как были сделаны ее первые наброски. Дирижировал Ганс Рихтер – еще один маэстро из вагнеровского «лагеря», играл Венский филармонический оркестр, в зале были Иоганнес Брамс, Гуго Вольф[221] и Иоганн Штраус, а также сын Вагнера Зигфрид, кронпринцесса Стефания и эрцгерцогиня Мария Тереза; присутствовал также англо-немецкий писатель Хьюстон Стюарт Чемберлен – один из основоположников расизма, фанатичный вагнерианец, позже женившийся на одной из дочерей своего кумира. Император, которому была посвящена симфония, находился на охоте.

Это исполнение тоже не обошлось без программы: сопровождавший симфонию текст авторства Йозефа Шалька, чрезвычайно высокопарный, написанный в духе мифологических фантазий Вагнера, читается сейчас с трудом. К примеру, адажио сопровождалось следующим комментарием: «Как недвижимое пребывание Божества, парящего высоко над земными страданиями и радостями, к которому неизменно поднимаются облака воскуряющихся жертв, – так расстилается богатство звука».

Критика

Премьера многострадальной симфонии была достаточно успешной – публика встречала каждую часть овациями, как было принято в тогдашней концертной практике (разительное отличие от веяний последовавших десятилетий, ощутимых в концертных залах и поныне). Чрезвычайно примечательна критика, последовавшая за ее исполнением: традиционно, главной претензией консервативных рецензентов были исполинские масштабы симфонии, отсутствие концентрации высказывания и выстроенной динамики, что понималось как плохое владение формой и навыками симфонического развития. Макс Кальбек, представитель «противоположного лагеря», то есть сторонник музыки Брамса, старался усмотреть в Восьмой прогресс Брукнера в отношении овладения «нормальной» симфонической формой: «Симфония произвела неожиданно благоприятное впечатление. Она превосходит прежние работы Брукнера по ясности изложения и структуре, убедительности высказывания, по проработанности деталей и логике мысли. Однако это ни в какой мере не значит, что мы должны принимать ее как образец жанра, достойный подражания»[222]. По мнению Кальбека, чтобы «сделать корабль способным к плаванию», треть текста следовало бы выбросить за борт как балласт: этой купюрой друзья композитора «сослужили бы ему и его сочинению куда бóльшую службу, чем загадочным полубредом объяснений, нахлобученных на симфонию задним числом и вызывающих скорее замешательство. Нам совершенно все равно, думал ли Брукнер о Немецком Михеле или вообще о чем-либо. Его скерцо не нуждается ни в каком герое, а его симфония – в программе, для того чтобы действовать на слушателя так, как это подразумевали его авторские намерения. Наперекор самим себе и друзьям Брукнера мы вынуждены его защищать».