Полдень 23 век. Возвращение Тойво

Самое интересное, что я переживал сострадание даже к ротмистру Чачу, который расстреливал меня в далеком сто пятьдесят восьмом и к некоторым другим, мягко говоря, не самым приятным людям, которых мне пришлось встретить там. Я испытывал глубокое сострадание и к тем, кого мне приходилось убивать, хотя я понимал, что иначе было нельзя. Или даже нечего было и думать о какой-то прогрессорской деятельности на такой планете, как Саракш. Но можно ли было их винить в чем-либо, ведь «они не ведали, что творили», одурманенные лучевыми башнями и обманутые Неизвестными Отцами. Это удивительное Сверхсострадание охватывало всех: и «палачей», и «жертв». Это было так, словно перевернулись все мои представление о добре и зле, и я с огромным удивлением осознал, что все вокруг — это Ноокосм, что все это Его действие, его Сознание. И что некоторые люди такие маленькие, ограниченные и слабые в этой Его Необъятности, что они ВЫНУЖДЕНЫ быть злыми, жестокими, вынуждены ненавидеть, желать зла именно в силу этой своей малости и ограниченности, им просто не хватает широты сознания и силы, чтобы творить благо.

И вдруг я почувствовал, что по щекам у меня текут слезы. Они текли и текли и не было никакой возможности остановить их …

И в это время раздался вызов видеофона. Я кое-как вытер слезы и сказал охрипшим голосом: «Ответить!». На экране появилась Аико и мое сердце радостно встрепенулось, как всегда при виде Аико.

— Синнэн акэмаситэ омэдэто годзаимас! — сказала она, сияя своей чудесной улыбкой. — С Новым Годом, Максим.

Я прокашлялся и сказал:

— Аригато годзаимас, Аико. Glückliches Neujahr[25]!

— Danke Schön[26], Максим.

Аико молчала и с улыбкой смотрела на меня. Конечно же, она знала, что со мной происходит. Она чувствовала меня на расстоянии так, словно бы мы были в одной комнате, и всегда звонила, когда со мной происходило что-то важное.

— Я почувствовала, как открылось твое сердце, Максим, — сказал она. — Ты плакал…

— Да вот… Сам удивляюсь… Бывшему прогрессору это уже как-то совсем не к лицу.

— Не надо стыдиться слез, Максим… Когда рушится броня, сковывающая наши сердца, мы часто плачем, проникаясь состраданием к миру. Боль других живых существ становится нашей болью. Мы начинаем понимать, что никто не отделен от нас, и что мы несем боль всего мира в своем огромном сердце. Я помню, что плакала три дня, когда открылось мое сердце.

После этого переживания, по всей видимости, все полнее начала проявляться мое «истинное я», моя пси-индивидуальность. У меня все чаще стали возникать состояния безмолвной безмятежной радости и беспричинной любви ко всему, когда я мог часами сидеть у окна, созерцая, например, заход солнца над вечерним Свердловском, наблюдая за проплывающими облаками, глядя на игру детей в парке, или на идущий за окном дождь. Странное ощущение, что я был всегда и пребуду вечно все чаще посещало меня. Сменяют друг друга эпохи, меняются сцены и люди перед глазами, а этот Взгляд остается всегда и его не может затронуть даже смерть. «Великое Будущее, подготавливаемое просто Взглядом», как хорошо кто-то сказал.

№ 09 «Трезубец»

Водопад низвергался с немыслимой высоты. Разбиваясь о множество уступов, он достигал реки широким веером мельчайших брызг. Не удивительно, что над каньоном стояла вечная радуга: солнечная — днем и лунная — ночью. Точнее — трехлунная. Ради такого зрелища стоило проплыть на каноэ четыре километра, лавируя между отвесными извилистыми стенами, разукрашенными цветными напластованиями семимиллиардной каменной летописи. Тем более что экскурсовод в надвинутой на глаза поношенной ковбойской шляпе знал эту летопись назубок.

Исидор Тяжельников, неутомимо работая веслом, сыпал названиями геологических эпох, перечислял редкие ископаемые, не забывая упомянуть имена первооткрывателей. А экскурсанты, сидевшие тише воды ниже травы, почтительно внимали его речам да разевали рты, когда Тяжельников небрежным хозяйским жестом указывал на завиток исполинской раковины, проглядывающий сквозь монолитную толщу.

Только один экскурсант оставался равнодушен к сказаниям геологического аэда. Рослый, длинноволосый мужчина с узким лицом североамериканского индейца не вертел послушно головой, не ахал восхищенно — потупив взор, сидел он на кормовой банке, опустив мосластую длань в красноватую воду, просеивая ее между пальцами.