Полдень Брамы

Она же мой учитель, черт побери! Наставник. Интересно, как я буду совмещать отныне преданное и чистое ученичество с махровым цветком вожделения?

Но самое главное, самое свербящее: неужели она сама, владея энергиями эфира, творит со мной все это? Зачем?! (Она, видимо, многим владеет, иначе не стояла бы так близко к Н.Т., во втором кругу.) Это же чистейшая черная магия.

Не укладывается в узенькую коробку ученического мозга. В прямоугольный прилежный пенал…

Стыдно сказать, я дошел до того, что стал вспоминать все слышанное и читанное когда-либо о методиках тантры.

Соответственным образом подготовленные мужчина и женщина через любовный акт достигают выхода в высшие планы сознания, в светлый экстаз и слияние с Абсолютом.

Я представлял, прокручивал в воображении картины тантрических обрядов, совершаемых мною и Ниной. Все цензурные запреты прошлой ночи были сняты. Сознание уносилось в сладкие горячие бездны.

Восьмилетнее монашество, конечно, поддало жару. Вот и молись после таких путешествий… Вот и уносись в медитации… Когда воображение затихало, изможденное, обессиленное, жаркие волны откатывались — моя христианская суть тихо, но внятно объясняла мне, что я прелюбодей и развратник. Тантризм — это вид йоги, требующий, как и все другие ее виды, полного самоотречения, чистоты, аскетизма. Я же — жалкий, падший — пусть только в воображении, это не менее низко — сластолюбец. И какой там духовный путь. И какая там Школа…

Одна радость, что вижу Нину только раз в неделю, на группе. Хочется верить, что в промежутке между нашими встречами сумею как-нибудь успокоиться, ввести в русло разбуженную, грохочущую, словно тяжелый рок, плоть.

* * * * * * * *

Во внеочередном письме подробно описал Альбине чудо мистерии. Долго колебался: рассказывать ли о Нине и о моем взбесившемся либидо? Тоже ведь чудо, в какой-то мере.

Не стоит, наверное, делиться этим с женщиной. Впрочем, какая она женщина? Стойкий и светлый дух, задержавшийся на земле для утешения мне подобных. Одинокий воин, идущий путем знания.

«…Я приняла путь воина. Иду им, как могу. Принимаю удары судьбы как вызов и отвечаю соответственно — безупречностью, неуязвимостью, то есть каждый миг делаю наилучшее из того, на что способна. (Я не говорю, что я безупречна, но я цепляюсь за безупречность, так как без нее, мне кажется, на меня обрушится бездна.) Разве это не то же христианское — отвечать на зло добром?

…Я плохо знаю, что в свете хорошо, а что плохо, живу по пути воина, а он живет не вдоль, а поперек.

…Если бы не путь воина, я бы умерла, столько во мне горя».

Интересно, что грустные ее письма идут ко мне раза в два дольше, чем светлые и бодрые. Энергии уныния («упадхи») утяжеляют их, тормозят.

Переписка наша так исповедальна, так сущностна, что стыдно о чем-то умалчивать. Словно я не доверяю ей. Нет, Альбина, нет!

Тебя послали мне в подмогу Светлые Силы. И меня к тебе послали — ты совершенно права — твои Светлые Силы. Ибо они дружат там, наверху. И хотят, чтобы и мы сдружились.

Есть только две души в мире, с которыми я разговариваю о самых главных вещах.

Моя крохотная Зойка, ирреальная, выдуманная.

И Альбина.

Целых двое. И я еще ною о каком-то своем одиночестве!

Последнее время, помимо основных моих собеседниц, стал беседовать еще с планетами. Для этого не нужно выходить в ноябрьскую ночь, задирать голову и ронять на мерзлую землю шапку. Можно дома, за письменным столом, аккуратно вырисовывая их символы красным фломастером вдоль окружности космограмм.

Сам не заметил, как перешел с ними на «ты». Бормочу, откровенничаю, отчитываю, словно живых. Они и в самом деле живые, во всяком случае, принимают весьма увлеченное и деятельное участие в моей судьбе.

Казалось бы, какое им дело — далеким, сверкающим, величаво кружащимся громадам — до меня? Массы наших тел несоизмеримы, расстояния между нами — сотни миллионов км…

Есть дело.

Хотя у физики — и Ньютона, и Эйнштейна, и Миньковского — может поехать крыша, если она всерьез задумается об этом.

Массы несоизмеримы, но вот души, видимо, да.

Мучители мои, палачи. Мойры. Ангелы-хранители. Музы, Учителя.

Дружище Солнце, если б я научился любить без отдачи, ничего не требуя взамен, седьмой дом, твоя душная хижина, перестал бы быть адом. Ты даешь мне огромный болевой толчок для творчества, но лучше бы ты излечилось. Я думаю, я смог бы творить и со светлым, и с ясным тобой…

Сатурн. Классический злодей, закутанный в белое, самый жестокий учитель, холодно щелкающий ножницами, отсекающий все лишнее, зовущий в предельный аскетизм, одиночество, в скит. Уроки твои самые действенные. Смирись или умри! Спасибо, Сатурн, старичок с узенькой, истончившейся от работы косой. Порой мне очень трудно благодарить тебя искренне, пойми и не обижайся, порой я выдавливаю сквозь зубы, с перехваченным дыханием и разорванным на куски лицом: спасибо, будь ты проклят, спасибо…