Полдень, XXI век, 2012 № 04

У меня опять заныла голова. Происходящее – монотонная раскрутка рычага, все эти разряды и молнии, профессор, пребывающий на грани лихорадочного бреда, – все это было так дико и неправдоподобно, что в какой-то миг показалось мне очень веселым.

– Вы поэзию любите, профессор? – спросил я.

– Извините, нет, – блеснул пенсне профессор. – Я, знаете ли, небольшой ценитель всех этих благоуханных роз и страстных поцелуев в беседках.

– Как же вы собираетесь спасать Россию, если не любите поэзии? – весело налегая на рычаг, спросил я. – Что, и Пушкина не любите? Все русские любят Пушкина!

– Признаться честно, сударь, – с вызовом ответил профессор, – я поляк!

– Не люблю поляков, – искренне сказал я, прекращая крутить рычаг. Я разогнул спину и выплюнул папиросу. – У меня деда польские террористы взорвали. То есть, хотели, понятно, великого князя, а взорвали деда.

– Примите мои соболезнования, – сказал профессор с чувством. – Уверяю вас, что я был и остаюсь искренним приверженцем монархии…

Меня тронул его тон.

– Прошу извинить меня за несдержанные слова, – сказал я. – Лично против вас я, конечно же, ничего не имею.

– Тогда крутите! – закричал он.

Я повиновался.

Профессор в который раз откашлялся, сплюнул.

– Вот тут… Смотрите же! – он показал на выступ в стенке аппарата. В нем поблескивало маленькое стеклянное окошко. – Выставляется приблизительная дата. Вот… Здесь… ручку покрутить – и готово, появляется нужное число. В сущности, конечно, не дата, а амплитуда, но это долго объяснять… Мы сделали так для простоты, ориентируясь на наш привычный календарь… Понимаете, ха-ха, в этом юмор… Выбираете себе год по вкусу – И ту-у-у!..

Он указал рукой куда-то в воображаемую даль и счастливо засмеялся. На лице его выступил обильный пот, глаза за стеклами пенсне затуманились.

– А потом рычаги… Один за другим… Раз, два, три… Как здесь душно… И где музыканты? Ведь были… И молодая женщина в белом платье шла по цветущему саду… Вишни в цвету… Душно, сударь…

– Профессор! – Я перестал крутить, озабоченно глядя на него.

– Что же вы? – пролепетал он, шаря рукой в воздухе. – Крутите… Не прекращайте…

Он сильно покачнулся, попятился и медленно осел на доски пола. Я кинулся к нему, подхватил его под голову. Вокруг плясали молнии.

– Бежать, – сказал он явственно. – Бежать отсюда… Из этого времени… Хаос… кровь…

– Профессор, держитесь, – пробормотал я, не зная, что делать.

Он зашелся кашлем, затрясся, и по щеке его из уголка рта потекла тоненькая темная струйка.

– Обещайте… испытать…

– Обещаю, – сказал я.

Профессор с силой потянул меня за лацканы шинели, пытаясь приподняться. Потом устало закрыл глаза и обмяк.

Я потряс его, расстегнул тулуп и приник ухом к груди. Спохватившись, пальцами проверил пульс – ничего.

Я с ненавистью посмотрел на аппарат. Молнии танцевали вокруг нас, ползали по корпусу белыми и фиолетовыми змеями, ветвились, сыпали крошечными искрами.

Не уберег профессора.

Я встал, потер лоб и виски. Потом сел на корточки и вытащил у профессора из кармана спички. Спрятал их за пазуху.

Взяв его на руки, я поразился, каким легким он оказался. Я усадил его в пустое пространство внутри конструкции. Поправил сползшее с его носа пенсне. А ведь я даже имени его не успел узнать…

Наверное, следовало сказать что-то. Может быть, прочитать молитву.

У меня сильно болела голова. Мысли мои путались, к горлу подкатила тошнота.

Мертвый профессор сидел в ореоле белых и фиолетовых молний на троне, который так долго собирал вместе со своими ассистентами, а потом вез с собой через всю страну, чтобы отдать в руки тем, у кого хватит решимости его применить. Изменить историю.

Потрескивали молнии и разряды, поливали профессора ярким светом, придавая ему какой-то мрачной торжественности.

Я помотал головой, с силой зажмурился. Склонившись над выступом с круглым окошком, я покрутил ручку барабана, про себя повторяя выскакивающие в застекленном окошке цифры.

– Сто… двести… триста… четыреста…

Может, через тысячу лет уже научатся возвращать к жизни мертвецов? Может, вы уже не делите людей на белых и красных, потомки? Не стреляете друг в друга из-за того, что у одного погоны, а у другого красная лента на шапке?

Может, вы научились жить в мире?

Вот вам мое послание, мои далекие потомки. Что еще мы можем передать вам, кроме деяний рук своих и собственных гнилых костей?

Наши мысли, чувства, нашу радость и боль вам не отослать. Если только при помощи слов. Но слова хрупки, бумага недолговечна, а рукописи истлевают, не прочитанные никем.

Как там было у Пушкина? В надежде… В надежде я гляжу… гляжу вперед я без боязни… Не помню, забыл. Пушкин вот не боялся, а мне страшно.

Я с громкими щелчками отжал вниз один за другим все пять рычагов, про которые говорил профессор. Ничего не перепутал.

Молнии плясали теперь по всему помещению, стало светло, как днем.

А потом полыхнуло особенно ярко. Я зажмурился и на миг оглох от оглушительного треска и какого-то низкого утробного гула, пробиравшего до костей.

Все стихло. Возвышение в центре аппарата пустовало.