Поле боя при лунном свете

Метро при всем том мало изменилось. То есть вагоны вроде новые, но такие же тусклые, как и те, что были раньше. Неоновые лампы, закованные в белые пластмассовые колпаки лили мертвенный свет, словно в насмешку называемый дневным. И так же, как тогда, если не сильнее, несло перегаром. И давка такая же. И гамма ощущений, когда тебя уткнет мордой, скажем, в соединяющую пол с потолком металлическую трубу, за которую все держатся, и ты видишь уцепившиеся за нее руки – жилистую, принадлежащую явно мужику, а точнее, пролетарию лет сорока, и девичью с красными перстеньками. Но повернуть голову, чтобы увидеть хозяев этих рук, у тебя явно нет никакой возможности.

А вот – примета времени. Белый прямоугольничек – пять на десять сантиметров, приклеенный к стеклу. На нем большими буквами: «Программа безопасности улиц».

К правилам уличного движения это имело такое же отношение, как созданный нашими поселенцами в девяностые годы для борьбы с террористами «Комитет безопасности на дорогах». Под заголовком маленькими буквами было написано: «Не стань следующей жертвой». И большими – «ФАШИЗМА». Под всем этим шли детские рисунки, изображающие убитые тела, черепа и еще что-то – разобрать было невозможно. Внизу сообщался адрес в Интернете, по которому антифашистов следовало проинформировать в случае, если – тут кусок прямоугольника был заботливо оторван –

“… ете место, где регулярно

… ются неонацисты, напишите.

… мность гарантируется.”

Красивые получались стихи.

Через всё воззвание било в глаза написанное толстым, черным: «Чтоб вы сдохли, дерьмократы!» Напротив кто-то на подобного же размера листке утверждал: «Я – русский» и «Россия для русских». Подписался этот кто-то, как «Русский Национальный Союз».

Приехали домой мы с Мишкой почти одновременно. Галя, как вошли, начала фокусы: «Котлетки, Ром, будешь кушать?… А почему не будешь? А супчик? А что же будешь?» Затем, после упоминания кашрута, театрально: «Ах да, я и забыла!» Она забыла из-за чего развелась со мной. Бывает. Зато Миша обязан был срочно, на моих глазах поесть всё это. И никакие «Мама, я не хочу!.. Мама, не надо в котлеты сметану!.. Мама, я не буду колбасу!..» не подействовали. Спектакль под названием «Смотри, жид мракобесный, что твой русский сын кушает» был показан до конца. Зато потом мы с ним смылись и вновь окунулись в лес. Правда, день уже, как когда-то говорили в деревнях, пошел на стёк, и солнце, как тигр в зоопарке, смотрело из-за решетки деревьев. Мы шли, молча, как и в прошлый раз, взявшись за руки. Уж на что у меня некрупная пятерня, одно название, что мужская, а его ладошка в ней всё равно тонула. Мимо нас не то, что бы проплывали, а скорее проползали старое кострище, окруженное сваленными бревнами, какие-то сверкающие чернотой старые коряги, купы молодых дубков… И назойливо, как евреи в чужие культуры, отовсюду лез орешник. Да, конечно, у нас в Самарии есть свои леса, но до этой хаотичной щедрости им далеко.

– У нас компания, – рассказывал Мишка. – Я в восьмом «В», а есть ребята, которые в девятом «В», в десятом «В» и в одиннадцатом «В». И все – друзья. Мы каждый вечер собираемся, у нас есть свой конец трубы.

– Какой трубы? – споткнулся я.

– Ну, трубы, которая по двору идет, большая такая. Ну вот, мы на ней и сидим.

– И курите? – догадался я.

– Есть которые курят.

– А ты?

– Я – н-нет, – пролепетал мой сын, и я понял, что он – д-да. Пациент скорее мертв, чем жив. Интересно, а что они курят? Табак или что посовременнее? Как далеко мы продвинулись по этому светлому пути?

– Знаешь, Миша, чем отличается религиозный еврей от всех других людей? Они живут для удовольствия, а он – для счастья.

– А это не одно и тоже?

– Стремясь к удовольствиям, ты всегда, запомни – всегда – лишаешь себя счастья.

– А как достичь счастья?

– Счастье человеку может дать лишь Тот, Кто нас сотворил. Служа Ему, ты приближаешься к Нему, и, следовательно…

– Папа, а ты счастлив?

Хороший вопрос. Счастлив был бы, если бы утром, выходя из дому в Ишуве, провожал бы тебя в школу, а Двору на работу, да еще потом бы шел гулять с Гошкой.

– Папа, а как же рабби Акивино «что Б-г ни делает, все к лучшему?»

– Мишенька, а среди твоих друзей есть евреи?

– Не знаю, папа, я не спрашивал.

– А тебя не спрашивали?

– И меня не спрашивали.

Сбывшаяся мечта, Мишенька, твоей покойной бабушки, моей матери, благословенна память ее. Я прямо услышал ее мечтательный голос:

– При Ленине даже в паспорте не было графы «национальность».

Верно. То, что все народы считали великим унижением, евреи держали за счастье. Сейчас, кстати, такое же счастье – тоже не пишут. Но всякое счастье кончается, и тогда идут горькие письма в «Огонек»: «Я уже забыла, что я еврейка, а вчера на рынке…».

Это у остальных счастье – помнить, а у нас счастье – забыть.