Поле боя при лунном свете

– Как его фамилия? – шепотом спросил я у Йорама, прикрывая рукою.

– Амар, – подсказал тот.

– Алло, мар Амар… – начал я и почувствовал, что вляпался в какой-то дурацкий каламбур. Потом решил поправиться и вновь поприветствовал его – « адон Амар!» Получилось нечто вроде «Адон олам».

Тут я окончательно смешался и, чтобы выпутаться из идиотского положения, взял быка за рога:

– С вами говорит Рувен Штейнберг, охранник из ешивы «Шомрон». Я хотел бы поговорить с Авиноамом…

– Я бы тоже хотел с ним поговорить, – ответил грустный бас. – Беда лишь в том, что моего, равно как и вашего желания – увы – недостаточно. Нужно еще желание Авиноама, а вот оно-то как раз напрочь отсутствует.

– Понимаете, я надеюсь растормошить его. Вы не могли бы просто передать ему трубку?

– Он не возьмет ее.

– У вас телефон с антенной?

– Да, – явно недоумевая, ответил мар Амар.

– Тогда приложите трубку к его уху.

Если до той минуты я не знал, можно ли пожимать плечами по телефону, то тут ощутил физически, как это делается на противоположном конце провода, кстати, несуществующего, ведь я говорил по мобильному. Затем треск, который бывает, когда переносят трубку из одной комнаты в другую, прекратился, и наступила полная тишина. Я понял, что Авиноам меня, хотя и не слушает, но слышит.

– Здравствуй, Авиноам, – сказал я. – Ты мне очень нужен. Никто, кроме тебя, не может мне помочь. Ты лучше всех ребят разбираешься в психологии своих сверстников. Помоги мне, пожалуйста. Мне очень, очень плохо.

– Что случилось? – прошуршало где-то на Северном полюсе.

– Авиноам, я не знаю, что мне делать. Я в отчаянии. Видишь ли, у меня есть сын…

Шестым чувством ощутил я, как в трубке вздрогнули. Сбивчиво поведал я свою скорбную повесть.

– …и вот его у меня отобрали, забрали, украли. А он – всё, что у меня есть. И если я сейчас проиграю, я не смогу жить – ты понимаешь?

– Понимаю, – прошептал он уже отчетливо, и я понял что нашел верную ноту. Тем более, что говорил правду. Я снова начал рассказывать – теперь уже в подробностях – о том, как Мишка любил шабаты, пуримшпили, седеры . О том, как он в пятилетнем возрасте на пасхальном седере прослушал всю агаду и так красиво заплел раввину цицит в косичку, о том, как на пуримшпиле артисты выдернули его из первого ряда и подняли на руки, как символ спасенного еврейского народа, как его, неполнозубого, сфотографировали, и фотографию напечатали в различных журналах, еврейских и нееврейских, о том, как в шесть лет он сказал маме: «Ты, пожалуйста, со мной в таком тоне не разговаривай. Я, между прочим…»

Авиноам слушал, а я говорил. Нет, не я говорил, а слова бежали сами по себе, подгоняемые кнутами боли за Авиноама и за Мишку. И надо всем – необоримо – за Цвику.

Потом эти слова вдруг остановились, как вкопанные, посторонились и вежливо пропустили меня вперед. Тогда я сказал:

– Завтра я буду звонить своему сыну. И мне нужно, чтобы ты был здесь, рядом.

– Я буду рядом.

Восемнадцатое таммуза. 19:20

Рядом со мной убили шафанчика. Он прыгнул на камень и оказался почти на уровне моей груди, и тогда пуля, которая предназначалась мне, сбросила его мне под ноги. Я видел, как застыли его черные глаза, как вытянулись лапы, как ему разворотило брюшко. Я видел кровь на сухой желтой траве и сухой желтой земле. А потом еще подтемнело, и уже ни крови, ни глаз – лишь силуэт да белеющие в сумерках клочья светлой шерсти, торчащие из тушки, либо сорванные пулей и валяющиеся рядом с тушкой. Он был неподвижен, как Гошка, когда его усыпили.

В Талмуде сказано, что приносимое в жертву животное это как бы замена человеку. Грешнику словно говорят: «Смотри, как гибнет ни в чем не повинное существо. Это из-за тебя. Смотри, как его режут, разделывают и сжигают. Это должны были бы сделать с тобой.» Неужели несчастный зверек заслонил меня своим пушистым тельцем? И пуля, которая вошла в него – та, что мне предназначалась? Или еще другие ждут в загашнике?