Поле боя при лунном свете

– Конечно не оставят! – убежденно поддержал ее я, хотя вовсе не был ни в чем убежден. Вдруг у меня блеснула гениальная мысль. Я сорвался с места и, перемахнув через ограждение из какой-то толстой жести, побежал к обрыву, за которым начинался спуск в долину. Пробежав метров триста, то есть половину пути от заграждения до обрыва, я снова нажал SND. В трубке помолчало, зашебуршало и послышался долгий гудок. Если бы ко мне в эту минуту прикоснулись смычком, можно было бы сыграть – настолько напрягся. Еще гудок. Еще гудок.

– Номер, на который вы попали, не отвечает.

То есть связь есть, но мобильный закрыт. Женщина у бордюра стояла, обхватив в отчаянии голову руками. Я добрел до ограждения и окликнул ее.

– Там, – я указал на площадку за ограждением, – работает.

Женщина кинулась туда со всех ног – точь-в – точь, как я только что. Передо мной проплыло лицо Дворы – прозрачно-голубые глаза, русые волосы, белизна улыбки… Лицо ее, как на фотографии школьного выпуска, кружилось в хороводе лиц тех, с кем я простился. Из тьмы вырисовывались и снова во тьму уходили лица Цвики, Авиноама… А теперь вот Двора.

Я поднял глаза. Как раз в этот момент женщина с «оранджем», стоя чуть не на краю пропасти, посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, и она беспомощно развела руками – дескать, не пашет. Я поспешил к ней и протянул свой мобильный. Конструкция была та же самая – «моторола», но мой «пелефон» работал, а ее «орандж» – нет. Если эта книга увидит свет, сдеру с фирмы «Пелефон» за рекламу – лучшую из реклам – счастливое лицо матери, сумевшей дозвониться мужу в этой ситуации.

Когда мы вернулись в машину, первое, что увидели, было еще одно лицо – перекошенное от ярости смуглое лицо хасида, глядящего на проносящиеся слева, по полосе для привилегированных, автомобили прессы и телевидения.

– Тишкорет! Лживые журналюги! – проскрежетал зубами хасид. Потом он вдруг всех нас окинул взором:

– Все здесь? Больше я этих сволочей пропускать не буду, – объявил он и, тряхнув пейсами, дал газу. Машина выскочила на левую полосу, и, когда солдат-эфиоп справа и солдат-русский слева начали махать ему – остановись, мол, дальше ехать низ-зя! – промчался прямо между ними.

– Сейчас нам вслед начнут стрелять! – сказала в ужасе «русская».

– По мне свои уже стреляли, – констатировал парень с « гивы» .

А я подумал, что стрелять, конечно, не будут, но вот вопрос – если бы всё же стали стрелять, и меня подстрелили бы вместо Дворы, был бы я против или нет? Иными словами, люблю ли я Двору или свою любовь к Дворе?

Понятно, что ехали мы недолго, до следующего блокпоста, где солдаты, заботливо предупрежденные по рации своими коллегами с предыдущего поста, уже с распростертыми объятиями ждали нашего хасида. Впрочем, там тоже скопились машины, и тоже солдаты никого не пускали. Заслоны были поставлены одновременно в нескольких местах, и тот, через который мы прорвались, был, как минимум, вторым.

Седоки вылезли из машин и слонялись взад-вперед, маясь бездельем. Поскольку, в отличие от предыдущего места стоянки, сотовая связь здесь работала нормально, половина прохаживающихся держала в руках «пелефоны» и «оранджи». Они уже всех, кого нужно, предупредили о своей вынужденной посадке, вернее, высадке, и теперь напряженно размышляли, кому бы еще позвонить, чтобы убить время. То тут, то там между незнакомыми людьми вспыхивали сигаретные беседы. То, что произошло, объединило всех. Повсюду слышалось «трое убитых…» «взрыв…» «самоубийца…» Я вспомнил, как еще во время первой волны террора, обрушившегося на нас после мирного договора с террористами, заключенного в Осло, в девяносто четвертом-девяносто пятом годах, когда взрывались автобусы и в Иерусалиме и в других городах, я встретил знакомую девчушку-репатриантку из Городка и спросил игриво:

– Ну, как живет наша Наташа?

Она посмотрела серьезно и ответила:

– Как весь народ.