Поле боя при лунном свете

Галочка перешла вон к тому компьютеру, и стала искать меня в каких-то файлах. Но не нашла. Пропал я, совсем пропал. Пришлось срочно связываться с Наташей из «Ол авиэйшн». Наташа прислала факс, подтверждающий мое святое право на полет, и весь персонал стал активно искать билет, выписанный, по словам Наташи, какой-то Яной. Билет не нашли, стали искать Яну. Яну тоже не нашли и опять стали искать билет. Потом Галя с обложки Шелдона спросила:

– А может, билет фиктивный?

– Как это «фиктивный»? – ужаснулся я.

– Да успокойтесь, фиктивный значит только, что он оплачен, но просто не выписан.

Я, однако, не успокоился – уж больно зловеще звучало. Дальше пошла уже чистая фантасмагория, Саша посоветовал Гале:

– Зайди в «Амадеус».

– Куда? – в полном шоке переспросил я.

Саша окинул меня тем взором, каким ангелы всегда смотрят на столь несовершенное существо, как человек, и скомандовал:

– Садитесь, мы вас не выгоняем. А я убегаю.

Расправил крылья и выпорхнул в окошко.

Галя зашла в “Амадеус”, да так там и осталась. Комната опустела. Я некоторое время тупо смотрел то на синие жалюзи, то на серый в черную полоску ковер. Затем из – под земли выросла некая анонимная сотрудница из тех, кто во время попыток найти мой билет, входила в поисковую группу. Судя по внешнему виду, она принадлежала к когорте пожилых репатрианток, которым емкие пенсионные шекели не дают возможности просуществовать, в результате чего им приходится подрабатывать либо на « никайоне », либо, если повезет, в таких вот офисах. Лицо у нее было не морщинистое, а скорее чуть расплывшееся, словно и без того крупные черты его увеличивала линза старости. При этом кожа выглядела очень загорелой, а волосы серебрились, и это придавало русскоязычной внешности нечто бразильское. Как кошки бросаются лишь на движущиеся предметы, так и она интересовалась мною лишь пока велись поиски. Сейчас она скользнула взглядом по стенам, постерам, мне и прочему барахлу и уселась за свой компьютер.

Я тоже уставился в экран ближайшего ко мне компьютера и смотрел, пока голова не разболелась от набегающих разноцветных и разнокалиберных окон компьютерной заставки. В комнате появился какой – то йеменец, призраком проплыл к ящикам, в которых только что искали мой билет, сгреб в мешок многочисленные конверты из трех ящиков и уплыл.

Из экрана вынырнула Галя и ринулась к факсу, присланному из Иерусалима Наташей. Она внимательно прочла этот факс, потом не менее внимательно посмотрела на меня, некоторое время переводила взгляд с одного на другого, явно заинтересовавшись нами обоими, и, наконец, изрекла вопросительно:

– Ривка Штейнберг?

Я на мгновенье оторопел, затем провел ладонью по покрывающему подбородок и щеки не то чтобы шибко окладистому, но все же ярко выраженному вторичному половому признаку и твердо сказал:

– Я не Ривка.

– Я и не утверждаю, что вы Ривка. Вы, наверно, билет берете для Ривки.

– Я беру билет для себя.

– Но вы не Ривка.

– Я не Ривка.

У работящей пенсионерки зазвонил телефон и она стала долго и пламенно объяснять, что всю корреспонденцию только что забрали, и тут я оказался важным, если не решающим аргументом, потому, что она, не отрывая трубки от уха, вдруг развернулась на крутящемся стуле лицом ко мне и воззвала:

– Вот, товарищ, вы здесь сидели – правда, ведь заходил человек, получил почту?

Галя тем временем сунула мне в руки факс, удостоверяющий, что я действительно Ривка. И когда я, приподнявшись со стула, почувствовал что еще волосок, и я либо убью одну из них, либо сам выброшусь в окно, либо хлопнусь в обморок, от стены вдруг отделилась сомнамбула с голубыми глазами, держа в руках чей-то, возможно и мой, билет.

– Яна! – хором воскликнули девушки и бабушка.

Искомая, вернее, найденная Яна, никого не замечая, прошла походкой панночки в исполнении Н. Варлей мимо всех, вперив невидящий взор в билет, затем неожиданно перевела его на меня и, плотоядно облизнувшись, спросила:

– А почему здесь на билете наверху написано «Нудельман», а внизу – «Галилея»?

Занавес.

За семь дней до. 11 таммуза. (21 июня). 12:15

Из-за занавеса облаков в щель, как актер, волнующийся перед выступлением, выглядывало солнце. Небо было непривычно серым для второй половины июля, а зал, где кучковались те, что прошли паспортный контроль и теперь ждали посадки, был привычно сер, как в любое время года. Он был бесконечен, и бесконечность эту создавали темно – серые, почти черные и тоже бесконечные продольные полосы на столь же бесконечном светло-сером ковре, устилавшем узкий зал и убегавшем в никуда. В рифму этому ковру и этим полосам по сероватому потолку тянулись участки, не освещенные поперечными лампами дневного света, шеренги которых также терялись вдали. Довершали образовавшуюся фантасмагорию ряды обрамлявших зал круглых и квадратных серых колонн, явно пытающихся изобразить из себя нечто вроде последовательности верстовых столбов от Петербурга до Москвы и обратно.