Поле чести

— Я с ним ни разу в жизни не виделся, не общался и не разговаривал, даже по телефону.

Со многими из тех, кого теперь называют членами ГКЧП и кто сейчас находится в «Матросской тишине», я был в хороших отношениях, в дружеских и доверительных отношениях. А вот с этим — нет.

— Понятно. Вы действительно проходите по делу ГКЧП?

— По крайней мере, тут какой-то очень милый мальчик-следователь долго, тщательно меня допрашивал.

— Вы их поддержали, когда был путч?

— Я был счастлив первую половину дня. С этим чувством ничто не может сравниться. Я радовался тому, что возвращается…

— Что возвращается, что? Порядок? Чему Вы радовались?

— У Вас какое зрение?

— Плохое. Минус два с половиной.

— Чувствуется. Чувствуется, что плохое зрение, потому что проглядели самое главное вот в этом документе, который у меня здесь, на сейфе, висит рядом с портретом Георгия Константиновича Жукова: «Обращение к Советскому народу».

По сути дела, в Обращении присутствует отказ от коммунистической идеологии. Не обращали внимания? Нет?

— Можете процитировать?

— Там нет вообще ни слова на эту тему! И Вы сами прекрасно знаете это. И тем силен был этот документ. И тем страшен был тем, кто злоумышлил бы на нашу страну.

— Вы всерьез верите, что Крючков, Лукьянов, тем более Янаев, могли бы отказаться от КПСС?

— Я не знаю, мог ли бы В. А. Крючков и А. И. Лукьянов, которых я глубоко уважаю, или Д. Т. Язов, т. е. то самое законное правительство, которое кем-то свергнуто и сейчас сидит в тюрьме и которое я продолжаю считать законным, где бы оно ни находилось, отказаться от нее в политическом смысле, но в смысле всего государственного строительства, в смысле государственного величия нашей страны, это однозначно совершенно.

— Если бы они получили власть, Горбачев остался бы в Форосе?

— Ну, Форос — это слишком мягко.

— Ну хорошо, подождите. Неважно, куда бы они его заточили. Важно, что заточили. КПСС бы распустили? Ваша точка зрения.

— Я бы мог сказать одно, и Вы тут тоже со мной спорить не будете. КПСС как идеологическая сила и как довлеющая структура в последние два, два с половиной года вела себя просто прилично. Я никогда в жизни не слышал ни одного звонка ни от одного секретаря обкома партии, что бы я ни говорил.

— Но Вы не работали при Романове…

— При Романове я не работал. Я говорю о естественном процессе отхождения КПСС, отмирания КПСС, отказа от попыток давления на все структуры.

Сейчас гораздо хуже, при демократах. У меня руки до них не дотягиваются, потому что они понимают, что у меня не просто передача, у меня социальная сила. Надо будет двести тысяч вывести — будет 200 тысяч, надо будет триста тысяч — будет 300 тысяч.

И я себя закрыть не дам.

— Ну, руки у Вас дотянутся.

— Совершенно верно. У них руки не дотягиваются. И не дотянутся. Как и в отношении всех тех, кто осмеливается говорить, что страна в беде, что правительство ведет себя не только подлым и предательским образом, но и ведет себя настолько нелогично и похабно, что никаких других мыслей, кроме мыслей о совершении государственной измены в отношении этой власти быть не может.

Попробуйте это сказать. Пусть попробуют это сказать люди с меньшим именем, чем у меня.

— Александр Глебович, я хочу все-таки вернуться к 19‑му августа и понять, чему же Вы так радовались? Тому, что имени КПСС больше не будет?

— Во-первых, для меня это был четкий отход от основных ненавистных и тяжелых догм, которые над нами довлели.

Во-вторых, только идиоту было непонятно, что 19 августа — день ГКЧП — прекратил бы убийство женщин и детей в Карабахе, зарождавшуюся уже тогда войну в Приднестровье, перестрелки и расстрелы младенцев где-нибудь в Цхинвали. Вы против этого?

— А Вы знаете, я верю, что прекратил бы.

— Прекратил бы, прекратил. Жестоко, спокойно и сурово.

— Но ведь помимо того, что…

— Ну, пожалуйста, наслаждайтесь свободой, наслаждайтесь своими демократическими идеалами, когда в двух тысячах километров от вас детей расстреливают. Вам это больше нравится, чем ГКЧП? Вам нравится голодать и нищенствовать?

— Во-первых, я этого не сказал. Во-вторых, простите, пожалуйста, я не вижу ничего плохого в свободе.