Поле сражения

– Кожу-то зашить надо!

– Сама заживёт.

– Вот какие сознательные бойцы у господ политцентровцев, раненые не покидают поля боя!

– Слушай, Миша, помолчал бы ты, – одёрнул дружинника партизан. – Ну, какой Митька политцентровец? Наш он в доску, а ты дразнишь! Тут с каким солдатом ни поговори, плевать хотят на этот центр. Верно, Митя?

Бутаков молча кивнул.

– Еслив разобраться, так и те вон, – партизан головой кивнул в сторону противника, – не враги нам с тобой.

– Ага, не враги! А тятю мово кто убил? Седни, как увидела у вас тут казаков, аж передёрнуло всю. Винтовку мне надо, а не сумку энту. Враги, ишшо и какие!

– Ну, ты, деука, здря! Вот Митя, какой же он те враг? Он тя от верной пули спас, когда ты ошалела. Рану получил. Ты его перевязала. Каки ж вы враги? А позавчерась он ишшо колчаковским солдатом был! Человеку только глаза открой. А тёмный, он хоть куды пойдёт. Тёмный он тёмный и есть…

Предпринятой атакой генерал Сычов хотел продемонстрировать боеспособность гарнизона, чтобы заставить политцентровцев принять его условия сдачи города. Но, несмотря на то, что во время артиллерийской подготовки были израсходованы почти все снаряды, атака не удалась. Красные (генерал называл красным каждого, кто не только воевал против него, но и кто осмеливался думать не так, как хотелось ему, генералу) встретили атакующих таким частым огнём, что, надо полагать, силы их по меньшей мере удвоились. Это меняло дело. К тому же генерал уже знал, что подкрепления от Семёнова ждать нечего. Он только хотел попросить адъютанта дозвониться до доктора Благожа, через которого велись переговоры, и сообщить своё полное согласие, как вдруг тот сам позвонил и сказал, что Политцентр принимает его, сычовские поправки.

Генерал недоуменно оттопырил губу, потом взял себя в руки и твёрдо сказал:

– Пусть присылают делегацию, – положил трубку и задумался.

– Я вас слушаю, ваше превосходительство! – напомнил о себе адъютант.

– А, вы… Прикажите повторить атаку на ушаковской линии. Сейчас. Немедленно. Без артподготовки.

«Чего испугались эти мерзавцы? – мучительно соображал генерал. – Но как бы там ни было, повторная атака заставит их быть ещё мягче. Благож, конечно, потребует прекратить её, но она к тому времени и сама захлебнется…»

– Погоди, погоди, отец! Так, по-твоему, выходит, что и врагов у нас вообще нету? – заспорил с партизаном Мишка. – Все братья? И офицеры не враги, а просто тёмные? Насчёт солдат я согласен. А офицеры знают, за что воюют! Им жалко своих заводов, поместий, своего богатства!

– А то как, – согласился партизан. – Я тоже не за дядю воевать пошёл. Ограбили меня энти колчаки, вот и взялся за ружжо. А не тронь они мово, кровью нажитого, како мне дело до них? Мне чужого не надо, но и свово грабить не дам. Понятное дело, им тоже свово добра жалко.

– Экий ты какой, батя! Слышь, Митька? Или ты тоже за свое богатство воюешь?

– Како богатство? Я батрачил…

– Птьфу! – со зла сплюнул дружинник. – Вас, деревенщину, сам чёрт не поймёт! Кулак у нас, батрак – политцентровец. Каким местом вы думаете?

– Так вестимо – головой. Другим чем не приучены, – сказал партизан.

– Если бы головой!

– Не реви, – сказал партизан, – вон опеть идут, кажись…

На том берегу, скрываясь за постройками и заборами, забегали маленькие фигурки.

– Па-а места-аам! Пригато-овьсь!

Колчаковцы на этот раз не пёрли стеной, а подбирались короткими перебежками и ползком, по-пластунски. Восставшие вели по ним прицельный разноголосый огонь. Колчаковцам пришлось залечь. Перестрелка шла долго и прекратилась только с наступлением темноты.

– Завтра наш черед атаковать, – говорили раненые, которых Нюрка сопровождала в околоток. – Завтра, сестра, тебе работы хватит. Наступать – всегда крови больше. Ты только не кидайся сразу на вопли, как сегодня. По пристреленному месту попасть легче, так что и тебя ухлопать могут.

Ночевала Нюрка в околотке, там было тепло и при надобности – она всё время под рукой. Примостившись в уголочке, она некоторое время прислушивалась к стонам раненых, а потом уснула, как провалилась…

– Не будите, пусть поспит, – услышала она во сне чей-то голос, но открыть глаза не было сил.

Весь прошедший день, что бы Нюрка ни делала, она ловила себя на том, что ищет глазами Александра Дмитриевича и всё время думает о нём.

Неделя, которую пришлось ей провести при Главном штабе в селе под Иркутском, – её не отсылали обратно в отряд и не давали никакой работы на месте, – показалась ей годом.

Когда Нюрка дождалась отряда и увидела Александра Дмитриевича, её не опалил тот радостный ужас, какой охватывал раньше, а захотелось сделать для него что-то доброе, ласковое – накормить, одеть в чистое и никого не пускать к нему, чтобы он мог спокойно отдохнуть и выспаться, а она сидела бы рядом и смотрела на него.

Но Машарин этого не знал и только улыбнулся ей при встрече. Потом, в походе, Нюрка видела его лишь издали – серьёзного, подчиняющего своей воле всё то сложное и разбродное, что называлось маршевыми колоннами. И она была счастлива чувством своей причастности к нему и горда им.