Поле сражения

Аптекарь из выкрестов, худущий и остроносый, знакомый Машарину по давним временам, ломался недолго – почти всё, что было выписано, нашёл и, пряча монеты в кармашек для часов, посоветовал:

– Вам бы, ваше степенство, у американцев попытаться, у них прямо-таки всё есть! Я сведу вас. Как не помочь такому человеку в беде? Разве можно это – не помочь?

Визит к американцам обошёлся дорого, но выкрест радовался как дитя.

– По сравнению с этим лекарством, все наши лекарства – молитвы, – говорил он, развешивая на хлипких весах белый американский порошок. – При воспалительных процессах эти сульфиды прямо-таки бальзам! По порошочку три раза в день, через неделю ваш дорогой сын забудет, что и болел.

Выкрест верил во всякие новые патентованные лекарства, как в дар Божий, ниспосланный во спасение людей от страданий и смерти. И едва разуверялся в одном препарате, тут же переключал свою веру на другой.

– Сколько раз вы мне спасибо скажете, господин Машарин! Чтоб у меня было столько денег и счастья, сколько будет этих спасибо!

Забрав лекарства и отблагодарив аптекаря, Машарин забежал на Солдатскую, убедился, что дом к переезду готов, сказал, что через недельку, а то и раньше, прибудет с семьей, заехал за доктором и велел ямщику гнать, не жалея лошадей. На всех станциях готовые тройки уже ждали его.

– Так ночь же, господин хороший, куды ехать-то? – плакался ямщик. – Лихоимцы по лесу шастают. Вчерась на Веселой горе порешили одного…

– Порешили, говоришь? – забеспокоился доктор в высоком воротнике волчьей дохи.

– Врёт! – твёрдо сказал Машарин. – Цену набивает. Гони! – и сунул ямщику широкую купюру.

– Может, и врут, – сказал ямщик и тронул коренника бичом.

Слухи про красных партизан пошли по Приленску шепотные, невероятные. Веньку Седыха прямо задергали: расскажи да расскажи. Венька рассказывал, каждый раз привирая что-нибудь, и выходило, что в понизовье живут одни только партизаны.

– Ну, еслив народ скопом пошёл, конец и этой власти, – говорили слушатели.

– Супротив этой приметы не поспоришь, – соглашался Венька. – Только вы не трепитесь по городу-то, а то мало ли чё…

И все, конечно, трепались.

Допрашивал Веньку и сам Черепахин.

– Да кого тут? – недовольно бурчал Седых. – Партизаны как партизаны, разбойники и есть. Налетели, хозяина вон поранили, приказчика убили, меня покалечили, денег сколь взяли – и след простыл. Да ишшо солдатов тамошних постреляли. Я говорю – фартовые.

– Ты по порядку давай! – требовал Черепахин.

– А какой туты-ка порядок? Был бы порядок, не было бы такого. Кто-то, видать, стукнул, что у хозяина деньги при себе. Ну и налетели. Зашли в контору, вроде в цене рядиться, и с ходу палить. Тюкнули меня, добро в ребро попала пуля, скользом и вышла, дак всё равно зашибла. Кого упомнишь? Что партизаны, нам уже потом сказали. Перевязали нас да на пароход, река-то вот-вот станет. И на всех парах домой. И то в Жилаговой стояли три дни, пока Александру Митричу не полегчало.

– Много их было?

– Сосчитать разве? Стольких уложили, стал быть, шайка подходящая была. Да и не одна, говорели.

– А может, это и не партизаны, а просто налётчики?

– Мне-то кака разница? Всё равно шкуру зашивать, как драный куль, пришлось. Говорели, партизаны. Про меня так один хрен, что те, что другие.

– Ты сам не болтай и другим накажи: за распространение таких слухов судить будем. А то уже болтают чёрт знает что!

– Так, знамо дело: скажи – вычихнул воробья, завтра скажут целую станицу ворон начихал. Бабье дело!

Хоть ничего и не добился Черепахин путного от Веньки, а разговором остался доволен: понимает народ, что не по пути ему с красными, вот даже бывший комитетчик готов драться с партизанами. Значит, дело большевиков дохлое.

К Александру Дмитриевичу никого, кроме фельдшера, не пускали. Узнав о несчастье, сразу же прибежали встревоженные Черепахины и просидели в гостиной, пока не стемнело. Анна Георгиевна всё порывалась наверх, говорила, что ей можно, что она в Петербурге училась на медицинских курсах, когда началась война, и может помочь раненому. Но старый Машарин только буркнул: «Фершал там. Управится». А Катя и разговаривать не стала, сама бегала с тазами тёплой воды, готовила компрессы, рвала на бинты тонкие батистовые простыни и на все вопросы Анны Георгиевны отмахивалась: некогда.

Потом поочередно побывала чуть ли не вся команда «Ермака». Ольга Васильевна, полагая, что они за платой ходят, выходила к ним в прихожую и говорила, что деньги выдадут в конторе. Мужики обижались, сопели и коротко спрашивали о здоровье Лександра Митрича.

– Доктор говорит, всё будет хорошо, – говорила она, удивляясь и радуясь участию, какого никогда не видела ни к кому из семьи.

Иркутский доктор пожил в доме три дня, заверил Машариных, что дело идёт на поправку, наказал «фершалу», в каких случаях как поступать, и укатил обратно, запретив больного везти в Иркутск, поскольку дороги он не вынесет.