Поле сражения

«Александр Дмитриевич, милый мой!

Как я рада, что вы стали поправляться и даже пытаетесь вставать. Теперь у меня появилась уверенность, что скоро снова увижу вас. Каждое утро просыпаюсь с радостью в душе, что это? – думаю, и вспоминаю – вы! С таким чувством я просыпалась только в детстве, в дни праздников. Так целый день и живу вами. Иногда становится страшно: а вдруг всё это выдумалось, вдруг прошлое лето только приснилось? Это ведь странно и невозможно, что мне, когда молодость так глупо прошла, когда я уже замужем, выпало счастье узнать и полюбить вас. И в такое время, когда нет ни настоящего, ни будущего, когда все кругом, точно больные, лишены чувств и мыслей.

Я знаю теперь, что искала вас всегда и всюду – и когда скучала в кругу истеричных гениев и апостолов безоглядной любви, и когда в одиночестве бродила по заснеженным набережным Невы и Ангары и не хотела возвращаться в общество одержимых политикой ничтожеств, и когда решилась на этот брак. Вы чудились в мечтах моих – уверенный в собственном спокойствии, сильный и естественный. Вы один не потеряли головы в этом всеобщем безумии. Я не требую взаимности, я просто хочу знать, что вы живы, и хоть иногда видеть вас.

Почти полгода не слышала вашего голоса. Сколько раз хотела прорваться к вам, но Катерина Дмитриевна жестоко отказывает. Кажется, она ревнует. Бог её простит, я не обижаюсь.

Не думайте обо мне плохо. Вы видели во мне только взбалмошную бабёнку. Возможно, так оно и было. Даже наверно было…

Сейчас зима. Топят печи. На улице белая холодная темень. И нет в мире живой души, кроме вас.

Целую вас. Анна»

Александр Дмитриевич не спеша прочитал письмо и сунул его в горящую печку. Письмо вспыхнуло и не успело пеплом взяться: сила тяги рванула его в темнеющую за живыми угольями пропасть. «Врёт она всем, – подумал Машарин. – Слишком она темпераментна для такой слезливой любви. Не женщина, а фейерверк. И вот, пожалуйста! От скуки всё это. Ей бы в свет, где музыка, шампанское, крашеные усы…»

С Крещения он начал понемногу вставать и по вечерам любил сидеть в качалке у пылающей печки, подставляя огню длинные ладони. Пробиваясь сквозь решётку дверцы, пламя неверными подвижными бликами освещало его лицо с подстриженной, но не подбритой бородкой, и он казался Кате тогда стариком, и она жалела его и чуть не плакала.

– И что она тебе пишет? – спросила Катя, подавая чай со сливками.

– Поздравляет с выздоровлением.

– А зачем в печь бросил?

– Люблю жечь костры.

– Любишь играть с огнём, – подсказала Катя.

По лестнице поднимался отец, и Катя замолчала. Дмитрий Александрович при виде взъерошенной дочери усмехнулся, похлопал её по спине, уселся рядом с качалкой сына на низенькую скамеечку – широкий, большой – и тоже стал смотреть на огонь.

– На улице мороз, ноздри жгёт. Фершал не приходил?

– Его не приглашали на сегодня. Саша чувствует себя хорошо.

– Мог бы и без приглашения, дармоед… Значит, хорошо? Сейчас в Италию бы куда, к солнцу, к морю. Не помните, наверное, как ездили?

– Я помню, – сказала Катя, – там ещё камушки и ящерица из травы выглядывала.