Полет к солнцу

На острове жизнь расписана до минуты и все шестьдесят секунд — под контролем эсэсовцев. Однако и в таких условиях заключенные находили выход для свидания с товарищами, проживающими в других бараках. По инструкции к живущим в других бараках разрешалось ходить лишь в сапожную и портняжную мастерские, в прачечную.

В мастерских и прачечных были свои капо (бригадиры), назначенные комендантом для руководства работой, и, конечно, для контроля. У сапожников старшинствовал немец Карл, у портных — поляк Кароль, в прачечной, где стирали и сушили нательное белье, старшим был русский по имени Владимир. Работа в тесных мастерских и прачечной равняла «начальников» из заключенных с рядовыми, и они ничем не отличались от них.

Приобщил меня к посещению этих закоулков Зарудный. Увидев как-то меня, он сказал:

— Чего не зайдешь? Можем на любой фасон переделать твои долбанки.

— На любой не надо. Вот если бы на теплый фасон, было бы в самый раз.

— Все можем. Приходи сегодня же.

По его тону я понял, что ему надо сказать мне что-то.

Сапожная мастерская ютилась в загородке барака, рядом со столовой.

Здесь я прежде всего увидел гору долбанок, то стертых, а то и с порванным матерчатым верхом. Сапожники — их было человек десять — даже поздними вечерами сидели за своими столиками и работали. Открыв дверь, я остановился у входа.

— Свой! — тихо сказал Зарудный и бросил молоток на столик.

Все последовали его примеру. Зарудный пояснил:

— Думали, идет комендант, вот и схватились за молотки.

— Я похож на коменданта? Он раза в четыре по объему и по весу больше меня, — заметил я.

— Вечером, да еще здесь, кошка волком кажется. Садись, снимай свои хромовые-ивовые. Так удобней знакомиться.

Зарудный представил меня уральцу Саше Воротникову, назвав его музыкантом. Я внимательно посмотрел на него: тонкое лицо, худощавый, как все, юноша с длинными, костлявыми пальцами. Мое внимание привлек пожилой человек с сединой в волосах и глубоко посаженными глазами, назвавший себя Владимиром. Что-то величаво спокойное было в его образе и в манере держаться.

— Отпразднуем его приход, товарищи, — неожиданно сказал Владимир и задержал на мне свой мягкий, но цепкий взгляд.

Я посмотрел на Зарудного. Наверное, все заметили мою взволнованность.

— Зачем печалиться? — душевно, но твердо сказал Зарудный. — На фронтах наши будут праздновать октябрь с музыкой батарей, а мы, к сожалению, не будем в ней принимать участие. Вот если только Саша на сапожном инструменте сыграет.

Воротников улыбнулся как-то по-особенному, словно ребенок, к которому ласково обратились, и ответил:

— Попробую, исходя из условий, — и начал выразительно выбивать о доску своими длинными пальцами знакомый мотив.

Поём тихо, без слов, это была мелодия «Москвы майской». Глаза у людей заискрились, лица стали одухотворенными, и мне вдруг показалось, что мы не в концентрационном лагере, а где-то на родной земле, что все здесь свои, близкие, свободные люди. Я чувствовал, как мои душа и сердце вместе поют эту любимую песню. Зарудный смотрел на меня. Я понял, что ему хотелось, чтобы я поверил этим людям и считал их своими близкими, верными гражданами Родины.

Владимир подал знак, и стало тихо.

— Отпразднуем, товарищи, двадцать седьмую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Соберемся после ужина. Где предлагаете?

— Известное дело — в прачечной. Туда реже всего заглядывают «стукачи», — предложил Владимир.

— Лучше здесь, в сапожной, — сказал Зарудный. — Безопасней. Решено. Хлеба мы припасли. Все! А ты возьми любые старые долбанки, я заменю на хорошие, — посоветовал мне Зарудный.

— У Димы совсем развалились, — вспомнил я о своем молодом друге.

— Давай. Детских у нас много. О мальчиках особенно надо заботиться. Несчастные дети! Что ты еще хочешь сказать?

— Я сегодня работал рядом с хорошим юношей, с Колей, его фамилия не то Рубанич, не то Рубенович.

— Коля Урбанович, — подчеркнул фамилию Зарудный. — Он прекрасный парень. На него можно положиться. О нем я тебе расскажу потом.

В темноте мы пожали друг другу руки и я ушел, преисполненный бодрым чувством. Значит, на острове Узедом существует подпольная организация, поддерживающая людей в минуты отчаяния, заряжает их оптимизмом и надеждой на лучшее будущее. Ручеек целебной воды течет сюда, пробивается из родной земли, освежает душу своих сыновей.

Сегодня я будто напился этой животворной воды, она прибавила мне сил и энергии.

6 ноября, когда стемнело, ко мне подошел Миша Лупов. Оказывается, и он знает о празднике в сапожной мастерской. «Пора», — шепнул он мне.

Мы взяли с собой кто обувь, кто какую-нибудь одежонку и, крадучись, вышли во двор лагеря.

Наверное, никогда в мастерской не было так многолюдно. В такой поздний час шел обмен старой обуви на новую. Зарудный и его коллеги во главе с немцем Карлом сидели за своими рабочими столиками.

— Товарищи, за Великий Октябрь, за нашу победу! — сказал Зарудный. Воротников застучал пальцами по звонкой диктовой доске. И на этот раз песня о Москве разлилась своей волнующей душу мелодией. Когда кончилась песня, Владимир тихо сказал: