Полет к солнцу

Мы узнавали его по звукам моторов, потому что он стоял ближе всех к нам, всякое движение возле стоянки нас беспокоило, так как это значило, что самолет в полной боеготовности. Обязанности каждого из нас, уже заученные, как таблица умножения, теперь привязывались именно к этому самолету, и мои товарищи так же, как и я, жадно набрасывались на него глазами. А Володя Соколов, понимая нас, так организовал и маршрут и отдых во время обеда, что мы ежедневно бывали на свалке, где ржавели расплющенные и погнутые останки не одного такого же "хейнкеля".

На аэродроме все дорожки по бокам были выложены кирпичом. Зимой некоторые кирпичи выпали, поломались. Соколов высказал своему прорабу желание привести дорожки в порядок.

- О, прекрасно! - воскликнул он, удовлетворенно глядя на Владимира. Ты любишь красоту, ты хороший человек. А где мы возьмем кирпич?

- Герр мастер, мы найдем. Вон видите разрушенный ангар?

- Яволь!

- Оттуда наносим.

- Гут.

Мастеру настолько понравилась такая старательность что он угостил Соколова сигареткой и, оставляя нашу бригаду на охранника, пожал руку заместителю бригадира.

Доступ к ангару, за которым лежали разбитые самолеты, был найден. Еще надо было как-то задобрить охранника - напарника нашего "Камрада", который почему-то не являлся на работу. Молодой здоровенный вахман, вероятно, сынок какого-то крупного эсэсовца, не отправленный на фронт, служил здесь своему начальству верой и правдой. Но Володя нашел подход и к его спесивой гордости. Нам всем, и вахману в том числе, привозили обед на аэродром, к ангару. Никто не заботился о том, чтобы наша "зупа" была горячей, мы выплескивали ее в желудки в том виде, в каком она попадала в наши котелки. А герру вахману Володя не разрешал есть остывшую картошку или его ароматную "зупу". Он раздобывал дровишек, подогревал ему еду, а место, где вахман усаживался обедать, выстилал то сухим сеном, принесенным из скирд за ангаром, то камышом, наломанным там же. Еще за час до того, как привозили обед, Соколов начинал "заботиться" о комфорте для нашего вахмана. Если сам он был очень "занят" работой, то приказывал все это проделать мне.

Скрывшись за ангарами, я бежал к фюзеляжам старых "хейнкелей". С острова не вывозились подбитые самолеты, они валялись вокруг аэродрома, и я радовался им, как настоящим машинам. Во время этой отлучки важнее всего было не засидеться в кабине и не вызвать подозрения. Я ощупывал поржавевшие, скрипучие рычаги, узнавал их назначение, а специально припасенной железкой отрывал надписи, красивые яркие дощечки с инструкциями и прятал их в потайные свои карманы.

Вот я и вернулся с дровишками, с фанерной дощечкой, которую герр вахман может подложить под себя. Теперь кто-то отпрашивался "по нужде" и шел туда же, и проделывал свои операции со струбцинками, и отвинчивал какие-то краники и трубочки, и тоже прятал их в мешочек, чтобы вечером показать их мне и выслушать мои объяснения. После обеда я старался первым перехватить кастрюльку и чашку вахмана и помчаться туда же, к разрушенному ангару, и помыть их под краном. И на этот раз выгадывал минут пятнадцать, чтобы заглянуть в другую кабину. Моя мысль работала сейчас только в одном направлении: оборудование приборной доски "хейнкеля".

За разбитым ангаром стояли целые самолеты, и нам понадобилось несколько дней и немного смекалки, чтобы проникнуть туда. Раньше мы не имели права приблизиться к ангару, к самолету, теперь же, с посудой герра вахмана в руках, мы по одному, а иногда и по двое в "поисках" крана заходили в помещения, в которых стояли за высокими дверями готовые к полету машины. В свои походы мы отправлялись в такое время, когда весь технический состав оставлял стоянии самолетов и уходил в столовую на обед. Немецкая аккуратность - пунктуально использовать перерыв - была нам как нельзя более на руку. Мы играли со смертью, потому что каждый немецкий солдат или офицер, застав пленного в ангаре, около самолета, имел право убить его на месте без предупреждения. Но каким же образом можно было что-то узнать и выбрать наиболее верный план, наиболее точное время побега? Только путем риска и настойчивости.

Разговоры в нашей бригаде в эти дни не прекращались. Дима Сердюков покаялся, попросил прощения и, как никогда раньше, льнул ко мне. Коля Урбанович, истощенный до последней степени, плелся за всеми и во всем был согласен. Кое-кто присматривался ко мне и выжидал: пусть захватит самолет, тогда поверим, что летчик. А что, если заговор раскроют? Пожалуй, лучше держаться на небольшом расстоянии...