Полет на месте. Книга 1

Он уловил известную долю юмора в моем ответе, и это его позабавило. Сказал с усмешкой:

"Ну что ж, начнем испытание. Ступайте в распоряжение майора Тилгре, он там, в соседней комнате. Господин Тилгре - мой секретарь, и он разъяснит вам ваши обязанности. Завтра в девять утра приступайте". Он даже поднялся со стула и протянул мне свою нервную, как мне показалось, руку.

Так я неожиданно оказался в столь вожделенной для многих должности. Вожделенной, разумеется, не из-за прибавки к зарплате десяти крон, но из-за формальной приближенности к премьер-министру - олицетворению власти. И вообще - из-за приближенности, ну, к великим делам".

19

"А что касается приближенности к великим делам, то есть к секретам, интригам, аферам, то думать о сем там, в приемной Ээнпалу, было совершенно наивно. По крайней мере такому человеку, как я, который был хоть и не совсем слеп и глух касательно всего, что происходит вокруг, однако по молодости невнимателен. И кроме того, занят - как считало мое высокое начальство - мелкими текущими поручениями, настолько, что, даже будь я зрелым наблюдателем, вряд ли мог бы охватить более общие задачи.

Моим непосредственным начальником был, как уже говорилось, секретарь премьер-министра майор Тилгре. Корректнейший человек circa54 сорока пяти лет. На самом-то деле Тилгре занимался мной меньше, чем мой более высокий начальник - госсекретарь Террас. Этот невысокого роста, чрезвычайно деликатный человек родом из Вирумаа, выпускник Петербургского университета, обладал уникальным для высокого чиновника свойством - не бросался в глаза. Но всегда оказывался на месте, когда в нем нуждались. Незаметным и одновременно незаменимым в такой степени, что сумел пережить все сменившиеся на протяжении двадцати пяти лет правительства Эстонии. И кстати, продолжал работать первые недели своего двадцать шестого, то есть года правления Барбаруса. Пока кто-то не обнаружил неуместность его пребывания на этом месте. Госсекретаря арестовали и предоставили ему возможность умереть через год в Соликамском лагере естественной смертью - от голода или дизентерии. Или замерзнуть. Что было обычной судьбой для господина его калибра".

И я, то есть Яак Сиркель, перелистывая давние заметки "Уллоиды", должен был подумать: я знаю все это, как говорится, из первых рук. В то время как он, Улло, осведомлен лишь по слухам. А мне один лысый болван с майорскими погонами (и притом в атмосфере, обладающей наибольшей силой внушения) прочитал на эту тему прямо-таки академическую лекцию.

Произошло это в последние недели моего пребывания в должности сушильщика валенок, то есть в 1949 году. Об особенностях такой должности, о том, как я туда попал, и о связанных с ней перипетиях я уже писал. Но лишь сейчас промелькнула мысль, что удаление меня с этих лагерных работ, весьма приятных в некотором смысле, могло быть результатом той поучительной беседы.

Дело началось с того, что там, в моей сушилке, в ящике стола лежала тетрадка, куда я время от времени кое-что записывал. Со строгим отбором, разумеется. В то время преимущественно стихи. Свои переводы. Из последних помню "Девушка пела в церковном хоре" Блока и "Жди меня" Симонова. Во всяком случае, такие, которые умещались в нейтральных пределах м е ж д у излияниями советского патриотизма и критикой режима. Так что они не могли быть опасными для меня, если бы кто-нибудь их проверил за моей спиной. А в том, что кто-то тайком проверял мои записи (как и все наши жизнепроявления), я был совершенно уверен.

Если бы у меня сейчас спросили, для чего я з а в е л эту тетрадку, я не смог бы дать исчерпывающего ответа. В известной степени она возникла для того, для чего могла возникнуть и в нормальных условиях: чтобы зафиксировать самого себя, сохранить связь времен. А в известной мере и для того, чтобы бросить вызов себе и миру. Стукач, который читал в мое отсутствие тетрадку (а может, и при мне), конечно же, должен был быть эстонцем и, очевидно, реферировать прочитанное начальству в мало-мальски благоприятном для меня свете. Ибо в течение многих месяцев в связи с тетрадкой не возникало никаких осложнений. Пока вдруг осенью 49-го поздним вечером меня не вызвали к "крестному отцу".

"Имя? Отчество? Год рождения? Статья? Срок?"

Я ответил ему скороговоркой и подумал: удивительно, но сей майор не производил впечатления эдакой тупой безобразной груды ржавого железа, как большинство его сослуживцев, по крайней мере насколько я их успел повидать. Этот жилистый, рано облысевший человек лет сорока, казалось, лишь разыгрывал сонного и скучающего солдафона... И он тут же выложил первое свидетельство своей игры: вместо того чтобы подъезжать к делу бог знает из какого далека, как у них обычно водилось, майор сразу ринулся in medias res55:

"Что за записи вы там ведете в тетради у себя в сушилке?"