Полет орла

После совещания Барклая и Багратиона было решено: 1-я армия удерживает Смоленск, а 2-я прикроет московскую дорогу. Оборону Смоленска Барклай возложил на корпус Дохтурова и дивизию Коновницына. Русские пехотинцы, а также егеря не прекращали перестрелку даже ночью. Повсюду, в отдаленных деревнях вспыхивали схватки между отрядами французов и местными жителями, которые, собираясь толпами, подстерегали врагов с топорами и дубинами. У некоторых имелись и ружья. Конечно, они не могли справиться с всё прибывавшими отрядами французской конницы и пехоты.

Артиллеристы-конногвардейцы под командованием Сеславина скакали по окрестностям со своими пушками. И, при видимом скоплении французов, быстро тащили заряды – ядра, картечь, гранаты…

– Прицел! – срывающимся голосом кричал Сеславин, видя плотный накат синих мундиров с красными эполетами, видя щетину вражеских штыков и сверкающие тесаки. – Гото-овсь! Пустить ближе… еще ближе… Пали! – Орудия окутывались пороховым дымом, клубами застилавшим рваные картины боя. Визжала смертоносная картечь, и французы откатывались, захлебываясь кровью, руганью и устилая кочковатый луг телами убитых…

Под Смоленском, в одной из пройденных французскими драгунами деревне, появилась группа всадников в конногвардейских русских мундирах. Оставив орудия на опушке трепещущего листочками осинового перелеска, верховые въехали на середину деревенской улицы. Это было немалое село с достаточно длинными порядками изб, с небольшим храмом, стоявшим, распахнув кованые ворота ограды.

Во главе всадников, спешившихся у церкви, был молодой (лет двадцати семи) штабс-капитан с округлым спокойным лицом, светло-русыми редкими волосами и очень пристальным взглядом холодных голубых глаз. Он оглядывал деревню, чьи жители либо разбежались и попрятались в лесу, либо лежали поперек улицы и около своих дворов, рассеченные драгунскими палашами. Многие дворы тлели, не разгораясь. Видимо, поджигали их французы неосновательно, второпях.

– Ишь, посвирепствовали-то как, Александр Самойлович, – сказал молоденький подпоручик Гришанов. – Даже мальцов вон разрубили в куски. – Он указал на трупы мальчиков у одного из домов.

Александр Фигнер молча снял кивер. Совершив крестное знамение при входе, он поднялся по ступеням в храм, За ним вошли, крестясь, подпоручик и канониры. Зрелище, представшее перед ними, поразило даже их, привыкших к ожесточенным боям и множеству трупов на полях сражений. Кроме нескольких зарубленных мужчин и женщин, наверное, надеявшихся спастись в Божьем храме, на амвоне лежал убитый седобородый священник, сжимавший в окостенелой руке латунный крест. Три крестьянские девочки лет семи – десяти лежали прямо на алтаре с задранным подолом платьишек в позах, говоривших о том, что над ними надругались и изнасиловали самым зверским и издевательским образом.

– Господи, да что же это… – мрачно бормотали солдаты, глядя на истерзанных детей. – Девчоночек-то за что опоганили… Да и батюшку убили, нехристи бессовестные… – Некоторые от жалости вытирали глаза. Потом приблизились сурово и скорбно. Расправили-одернули на изнасилованных девочках платьишки, закрыли им выкаченные от боли и ужаса глаза. Вынесли из иконостаса, положили молча на скамью. Также на другую скамью перенесли тело священника, а на грудь ему положили крест. Фигнер стоял, как каменный. Его бледноватое лицо еще явственней побледнело.

– Господь Бог мой Иисус Христос! – внезапно громко поизнес Фигнер, кладя правую руку на алтарь, а левую прижимая к сердцу. – Здесь, в храме, перед лицом твоим, клянусь с сего дня мстить врагам без всякого закона и договора, без пленения и пощады! Аминь.

– И то правда, – говорили, выходя из церкви, солдаты. – Энто уж не война, а похуже нападения стаи волков хищных. Верно, обет принес Богу его благородие, господин штабс-капитан.

– Вона казачки из корпуса атамана Платова прихватили как-то под Витебском басурман, что натешились над девками и бабами, да повесили мужиков ихних… У казаков расправа своя, – рассказывал один из солдат с обвязанной тряпицею раненой головой. – Аркан басурманам на ноги узлом затянули, а конец аркана к седлу и лошадей рысью… А потом в галоп… Вдрызг разнесли… Да еще и башки им поотрубали, на дротики свои воткнули и поехали себе большой дорогой… Наши войска идут, дивятся, офицеры сердятся… А казакам-то хоть бы что – башки рубленые не сымают да еще кричат: «Любо!» Еле уговорил их один большой генерал энто веселие прекратить…

II