Полет орлицы

Они проговорили весь вечер, затем поспали, Жанна – на соломенном топчане, отец Гримо – просто на ворохе соломы. А едва проснувшись, на голодный желудок опять увлеклись беседой и проговорили до тех пор, пока им, как собакам, не поставили на пол по деревянной тарелке с кашей. Но от еды отцу Гримо, с отбитыми внутренностями, стало плохо, и он сказал, что вряд ли когда уже сможет принять пищу, даже самую простую. А к началу следующего вечера дверь в их камеру открылась, и один из солдат крикнул:

– Эй, священник, выходи!

Отец Гримо перекрестился.

– Не слышишь? – спросил тот же солдат.

– Меня казнят? – дрогнувшим голосом спросил отец Гримо.

– С тобой будет говорить граф Уорвик и два палача, – рассмеялся солдат. – Давно ты не пробовал каленого железа?

– Что они хотят от вас? – вцепившись к прутья клетки, спросила Жанна. – Что?

– То, чего я не знаю: имена моих сообщников. – Отец Гримо пожал плечами. – Им и невдомек, что я один брожу по этому свету и говорю людям правду. Со мной только Господь Бог.

Едва он успел договорить это, как его вытолкали из камеры.

– А как же исповедь, святой отец?! – почти с отчаянием вслед ему закричала Жанна. – Как же исповедь?

«Буду жив, я тебя исповедую! Крепись, дочь моя! Крепись!..» – услышала она из-за дверей, которые захлопнулись в ту же минуту.

Перед отцом Гримо открыли двери. За большим столом трапезничал Пьер Кошон. Перед ним, на огромном серебряном подносе, стояла жареная утка, на другом блюде с ней соседствовало много вареных яиц, блюдо с горячим хлебом и другое – с пирогами, соленые овощи и сушеные фрукты, красное и белое вино в кувшинах. Пьеру Кошону прислуживал Гильом, его секретарь, спальничий, камергер и стольничий в одном лице. Дверь за отцом Гримо закрылась. Заключенный прошел к столу, переглянувшись с Кошоном, обгладывающим утиную ножку, отодвинул стул и бросил его слуге:

– Воду и полотенце, Гильом! – И только потом, усевшись, прихватив кусок пирога, тяжело вздохнул: – Тюремная камера – это пытка, монсеньор!

Кошон продолжал обгладывать ножку и не произносил ни слова. Тем временем отец Гримо сунул руки в тазик с водой, принесенный слугой, ополоснул лицо и вытерся полотенцем.

– Уфф! Эта Жанна и впрямь – крепкий орешек! – он выпил кубок вина, налитого ему расторопным Гильомом. – Вам с ней помучиться, монсеньор!

– Нам! – поправил его Кошон.

– Хорошо, пусть будет «нам», – ломая утку, согласился отец Гримо. – И как она, бедняжка, терпит свою долю в этой клетке, не представляю! Да еще под страхом смерти! – Едва сдерживая улыбку, он мельком взглянул на Кошона. – Англичане немилосердны, ваше преосвященство, как духовному лицу, вам стоит обратить на это внимание.

Он поглощал все, что было на столе, под терпеливым взглядом Кошона.

– Я целые сутки не ел, монсеньор, – уплетая за обе щеки епископские яства, оправдался он. – Кстати, я попробовал ту кашу, которой англичане кормят Жанну, и, представьте, меня стошнило. Я ей сказал, что проклятые англичане отбили мне кишки. Ха!

– Вот что, мой милый Луазелёр, заканчивайте вашу трапезу и говорите по делу, – оборвал его Кошон. – Я в нетерпении.

– Потому что в нетерпении лорд Бедфорд? – улыбнулся полным ртом его гость.

– Вы очень проницательны, Никола. Не было бы причины, я бы не торопил вас!

Когда его агент Луазелёр спросил, как ему назваться перед Жанной, Кошон раздумывал недолго. «Назовитесь отцом Гримо», – сказал он. «Почему именно так?» – спросил агент. «Я так хочу», – без объяснений ответил Кошон. Он хорошо помнил, что именно под этим псевдонимом покидал однажды Париж в сопровождении Жака де Ба и его людей, когда повсюду сновали арманьяки. Псевдоним принес ему в ту ночь удачу…

Запивая ужин вином, Никола Луазелёр облегченно вздохнул и весело посмотрел на Кошона:

– Хотелось бы еще переодеться! Как вы на это смотрите?

– Нечего делать, Луазелёр! Скоро вам отправляться обратно.

– Это меня и пугает! Кстати! – Луазелёр поднял указательный палец. – По просьбе Жанны я должен исповедовать ее. Сегодня же. Как смотрит на это церковь?

– Господь простит вас.

– Нас, монсеньор, ведь это была ваша идея.

– Не испытывайте мое терпение, любезный Никола.

– Хорошо, монсеньор, хорошо. Жанна – добрая девушка, она выложила священнику, тем паче – «земляку» все, что было у нее на сердце. Ну так вот, с юности она обуреваема голосами. Все, что она делает, с их соизволения. По ее утверждению, с ней говорят святые Екатерина и Маргарита, а также святой Михаил. Я уже не говорю о том, что подчас она слышит голос самого Создателя!

Они проговорили добрых полтора часа, и Кошон остался доволен добытой Никола Луазелёром информацией. Голоса Жанны должны будут стать тем камнем, что окажется привязанным к ее ногам, когда Жанну бросят в пучину судебных разбирательств.

– Вы сделали, как я говорил вам? – в заключение спросил Кошон. – Посоветовали ей держаться со священниками, что служат англичанам, как с врагами? Ни в чем не слушать их, не поддаваться никаким их уговорам?

– Разумеется, монсеньор.

Кошон вытащил из тайников епископской одежды записную книжку, нахмурившись, произнес: