Полёт попугайчика

Ткань туники странно-невесомо болталась на бедрах и ягодицах. Ощущение, которое можно испытать, только нацепив юбку на голое тело. Томми и чувствовал себя абсолютно голым, и то и дело проверял складки одеяния руками – на месте ли.

На сцене блистала Минди. Ее белокурые волосы были завиты в мельчайшие кольца и взбиты ореолом вокруг прелестного личика. Густо подведенные глаза  сверкали оттенками благородного сапфира – Томми  про себя употребил именно это избитое выражение, потому что красота Минди требовала именно таких: устойчивых, ярких, глянцевых описаний.

Обнаженные плечи Минди, ее спина в узкой прорези белого платья, трогательно очерченные ключицы, – все это поспособствовало интересу мужской части зала, и кое-кто даже перебрался с задних рядов поближе.

То и дело с треском разряжались вспышки. Директор Деррик, сидевший на стульчике немного поодаль от родительского ряда, то и дело начинал снисходительно похлопывать ладонью об ладонь. Наверняка ему казалось, что такой медленный изнеженный жест делает ему честь.

Минди царствовала на сцене, двигаясь по ней с такой стремительностью, что легионер-Кирк вместо того, чтобы грубо ворваться к Ливии,  вошел аккуратно и по стеночке, как робкий бухгалтер к озверевшему начальству.

Он не двигался и не играл, только произносил свои слова, и Минди в конце концов заметила, что так активно бегает вокруг легионера, что он не может даже опуститься на одно колено (позаимствованный у средневекового рыцарства красивый акт повиновения).

Ей пришлось отступить, но Кирк уже сказал все, что должен был, и на колено ему опускаться было поздно.

Получилась короткая заминка. Императрица и легионер смотрели друг на друга и размышляли: нужно теперь колено или нет?

Заминку разрешил Кирк. Он развернулся и ушел со сцены, приняв всю вину за случившееся на себя.

Первый акт был окончен. Второй начинался с очной ставки Августа и Ливии, и на сцену потащились колонны, цветы, вазы,  подсвечники, кубки и виноградные гроздья. Дом Августа напоминал лавку старьевщика, решившего подработать на торговле фруктами.

– Придурок, – шипела за кулисами Минди, зажав в угол Кирка.

Кирк стаскивал с мокрых от волнения волос помявшийся шлем.

– Ты все испортил, псих!

– Никто ничего не заметил, – огрызнулся Кирк. – Да и не так уж это важно. Всего лишь школьный спектакль.

Минди обернулась, посмотрела через плечо.

– Совсем забыла, – пропела она. – Ты же у нас отец семейства, какое тебе дело до школьных развлекалочек? Твое место – в зрительном зале, Кирк, смотреть, как твоя дочка играет ангелочка на Рождество.

– Хватит, – устало сказал Кирк.

Он отвернулся и ушел за кулисы, по пути смяв бутафорский шлем  так, что он стал похож на бумажный пакет из продуктового магазина.

Томми проводил его взглядом. Выскочившая Анхела подтолкнула его к маленькой раскладной лесенке.

– Забирайся на колонну, – шепотом сказала она. – Господи, хоть бы она выдержала. Сколько ты весишь?

– Не знаю, – сказал Томми и забрался по ступенькам на собранную из стопок книг, обернутых бумагой, колонну с затейливыми украшениями наверху.

Больше на него никто не обращал внимания. Томми замер в позе Давида с пращой.

По ту сторону занавеса уже раздались аплодисменты, намекающие на то, что перерыв задержался. Минди засуетилась, вытащила откуда-то Макса, побелевшего от переживаний, и установила его на сцене напротив себя.

Занавес дернулся и пополз.

Начались длинные диалоги, которые Минди и Макс произносили строго по очереди. Томми стоял над ними и смотрел на белый кружочек затылка Макса, на его крошечную раннюю лысинку, и на взбитые в пену волосы Минди.

Внутри все кипело. Сердце билось так, словно Томми только что рухнул в бассейн с акулами. Руки вспотели, белая пудра ссыпалась с головы маленькими тусклыми облачками.

Томми ждал.

И когда прогремело финальное затравленное «Ливия!», и Август, прихрамывая, потащился прочь, статуя ожила,  спрыгнула вниз,  подняв небольшой смерч из бледной пудры, и выпрямилась прямо перед Ливией.

Императрица замерла, а статуя шикарным жестом потянула свои одеяния и, избавившись от них полностью, встала в щеголеватую позу молодого Аполлона.

– Наконец-то мы наедине, детка, – проникновенно сказала статуя.

Ее сильный голос разнесся по залу, притихшему так, что казалось – он опустел.

Зрители молча, не двигаясь, смотрели на обнаженную статую, мраморно-белую, с яркими, как ярмарочный флажок,  короткими завитками волос в паху.

Минди тоже молчала. Ее грудь, приподнятая лифом, тяжело поднималась и опускалась. Уголки губ опустились вниз, словно она собиралась зареветь, как девчонка, упустившая воздушный шарик.

Статуя повернулась к зрителям и тем же сильным, ясным голосом, чуть дрогнувшим в самом начале, произнесла:

– Рим! Город порока и разврата, где неверные жены, разжиревшие всадники, холуи и рабы славят шлюху! Зачем вы привели меня сюда, боги?

Раздался первый шорох. Директор Деррик судорожно листал программку. Кто-то неловко хлопнул в ладоши и снова затих.