Полет сокола

Ритуал замены цветов на могиле повторился, затем женщины сели бок о бок на ствол упавшей акации. В тени было прохладнее, в ветвях над головой охотилась на зеленых гусениц парочка красногрудых сорокопутов. Перья их отливали ярко-алым, как кровь умирающего гладиатора. Тихо беседуя с Сарой, Робин увлеченно наблюдала за птичками.

Сара рассказывала о Хелен Баллантайн, какой храброй она была и никогда не жаловалась на удушающую жару Кабора-Басса, где черные скалы, накаленные солнцем, превращали ущелье в настоящее пекло.

– Плохое время, – пояснила Сара, – самая большая жара перед приходом дождей.

Робин вспомнила дневник отца, в котором тот возлагал вину за промедление на своих подчиненных, старого Харкнесса и капитана Стоуна, из-за которых экспедиция упустила прохладный сезон и достигла ущелья лишь в убийственно жарком ноябре.

– Потом пришли дожди, и с ними лихорадка, – продолжала Сара. – Очень плохо. Белые люди и ваша мать сразу заболели, и даже сам Манали, прежде я не видела его больным. Злые духи владели им много дней. – Малярийный бред, очень точное описание, подумала Робин. – Он не знал, когда умерла ваша мать.

Снова наступило молчание. Мальчик, которому наскучила нескончаемая беседа женщин, запустил камушком в птиц, щебетавших в ветвях акации. Сверкнув ослепительно алыми грудками, сорокопуты упорхнули к реке. Робин снова бросила взгляд на детское личико – казалось, она знала его всю жизнь.

– Моя мать? – переспросила Робин, не спуская глаз мальчика.

– Ее вода стала черной, – кивнула Сара.

От этих слов у Робин мороз пробежал по коже. Иногда тропическая малярия меняет свое течение и атакует почки, превращая их в хрупкие мешочки со свернувшейся темной кровью, которые лопаются при малейшем движении. При черноводной лихорадке моча больного становится темно-фиолетовой и густой, и редко, очень редко, кто после этого выживает.

– Она была сильной, – тихо продолжала Сара, – и ушла последней. – Африканка оглянулась на остальные могилы. Простые холмики укрывал толстый слой завитых стручков акации. – Мы похоронили ее здесь, когда злые духи еще владели Манали. Потом, когда он встал, то пришел сюда с Книгой и сказал слова. Он сам поставил крест.

– А потом снова ушел?

– Нет, Манали был очень болен, им опять овладели духи. Он плакал о вашей матери. – Мысль о плачущем отце была настолько дикой, что Робин не могла себе этого представить. – Все время говорил, что река его погубила.

Обе женщины взглянули на заросли акации, сквозь которые просвечивала широкая гладь зеленой воды.

– Манали стал ненавидеть реку, будто она живая и стоит на его пути. Он был совсем безумный, лихорадка не оставляла его. Иногда он сражался со злыми духами, кричал и вызывал их на бой, как великий воин, который танцует гийя перед строем врагов. Еще говорил о машинах, которые укротят реку, о стенах, которые он построит поперек потока, чтобы корабли шли над ущельем…

Сара смолкла, воспоминания затуманили ее круглое, как луна, лицо. Почувствовав грусть матери, мальчик, подбежал и положил запыленную головку к ней на колени. Она рассеянно гладила плотную кудрявую шапку волос.

Робин вздрогнула – узнавание пришло внезапно, как удар. Сара проследила за ее взглядом, потом снова взглянула белой женщине в глаза. Слова были не нужны, вопрос был задан, и ответ получен. Сара притянула малыша к себе, словно защищая.

– Это было потом, когда ваша мать… – пробормотала Сара и снова смолкла.

Робин продолжала разглядывать мальчика. Перед ней был Зуга в детстве, маленький черный Зуга. Только цвет кожи помешал разглядеть это сразу.

Земля под ногами качнулась – и стала на место. Робин внезапно почувствовала странное облегчение. Фуллер Баллантайн больше не был величественным идолом, вытесанным из гранита, который омрачал всю ее жизнь.

Она протянула к мальчику руки, и тот подошел, доверчиво, без колебаний. Робин обняла его и поцеловала, детская кожа была гладкой и теплой. Душу наполнила волна любви и благодарности.

– Он был очень болен, – тихо произнесла Сара, – и совсем один… Все ушли или умерли, он так горевал, что я боялась за его жизнь.

Робин понимающе кивнула.

– Ты его любила?

– В этом не было греха, ведь он был богом.

«Нет, – подумала Робин, – он был мужчиной. А я, его дочь, просто женщина».

Она поняла, что никогда теперь не будет стыдиться своего тела и желаний, что исходят из него. Робин снова прижала к себе малыша – живое подтверждение человеческой природы Фуллера Баллантайна, и Сара счастливо улыбнулась.

Впервые в жизни Робин сумела признаться самой себе, что любит отца, и поняла, что так сильно тянуло ее сюда, по его следам. Простое дочернее чувство так долго подавлялось благоговением перед мифом, но теперь она осознала, почему оказалась здесь, на берегах необъятной реки, на границе неизведанного мира. Она разыскивала не великого Фуллера Баллантайна, а своего отца… и себя – настоящую, какой до сих пор не знала.

– Где он, Сара, где мой отец? Куда он ушел?

Африканка печально потупилась.