Полёт: воспоминания

По команде «Подъём!» нужно было выполнить быстро, правильно и полностью много действий: нужно было мгновенно вскочить с кровати, чего у меня ну никак не получалось (хотелось ещё поваляться хоть капельку), впрыгнуть в новенькие галифе (всё время путался с завязками, нога застревала в штанине, часто приходилось снимать и снова надевать, потому что ширинка оказывалась почему-то сзади), потом начиналось самое страшное — надо было ПРАВИЛЬНО навернуть портянку и сунуть ногу в сапог так, чтобы портянка не развернулась! Я никогда даже предположить не мог, как это всё сложно! С нами старшина провёл занятия на тему «Правила ношения формы одежды солдатским и сержантским составом», где по правилам ношения обуви мы даже практические занятия проводили: каждый стоял на одной ноге, поставив вторую — голую — на расстеленную на табуретке портянку и по команде старшины выполнял по подразделениям действия по наматыванию портянки. И не раз. Оказывается, это непростая наука. Тут даже ногу надо ставить на портянку не просто, а под определённым углом. А неправильно навернуть — нельзя. Потому что после обувания мы бегали.

Если сотрёшь ногу — получишь наряд вне очереди. Самое главное — что весь этот комплекс действий надо было проделать за определённое время: от команды «Подъём!» до построения с полной боевой выкладкой отводилось 45 секунд. По истечении этого времени подавалась команда «Направо! На выход бегом марш!» — и всем, кто остался в казарме, можно было заранее готовиться в наряд вне очереди.

Мы за день по много раз ложились спать и через несколько минут как угорелые вскакивали и очертя голову бежали из казармы. Удовольствие, скажу вам, ниже среднего.

Отдельно, наверное, стоит сказать о старшине.

Это был красавец-мужчина. Стройный, подтянутый, с красивыми, правильными чертами лица и волнистыми светлыми волосами. Девки, наверное, по нему сохли. Образование его было — 7 классов. Он всегда был чисто выбрит, наглажен, гладко и красиво причёсан, обувь его сверкала, голубые глаза внимательно и пристально заглядывали в самую душу, одновременно замечая каждую пылинку на обмундировании или соринку под тумбочкой.

Голос его был тих, вкрадчив, губы постоянно складывались в брезгливую улыбку. От него всегда пахло одеколоном, ногти его холёных, тонких рук всегда были правильно обстрижены, тонкие пальцы постоянно бегали, проверяя все ли пуговицы на форме застёгнуты, на месте ли острая складка гимнастёрки под карманом, причёсаны ли волосы, достаточно ли выглажен угол матраца на койке курсанта, — казалось, что всё его существование было в угоду его пальцам. Наряды он раздавал нежно и предельно вежливо, с каким-то садистским наслаждением.

Я возненавидел старшину всеми фибрами своей души! Для меня всё зло мира сконцентрировалось в этом старшине.

Я готов был убить его, чтобы освободить мир от зла! Заприметил он меня на подъёмах.

В первый раз он мне вкрадчивым голосом нежно объяснил, что не укладываться в норматив — это плохо, что от этого страдает боеготовность армии, что если каждый курсант будет долго одеваться — противник уничтожит всё население Советского Союза.

Я проникся.

Только всё равно у меня не получалась.

Я катастрофически опаздывал.

Получил наряд вне очереди.

Сходил.

Зло на старшину всё росло.

Да кто он такой чтобы мной командовать? Он — со своими семью классами? Да если бы тут был отец, — он того старшину скрутил бы в бараний рог! В мозгу у меня мелькали постоянно картины вариантов расправы со старшиной: вот он, прикованный к стене цепями, плачет и умоляет отпустить его, уверяя, что больше он не будет так командовать, что выбросит вообще тот чёртов секундомер, и больше никогда даже на него не глянет, что будет уважать грамотных лётчиков. Вот он лежит на дыбе, а я хлещу его изо всей силы кожаным ремнём. Кровь выступает на его спине, он кричит от боли и умоляет помиловать его, клянясь не только выкинуть книгу нарядов, но и вообще уволиться из армии, и уехать отсюда навсегда…

В очередной раз при получении очередного наряда я не выдержал и что-то ответил старшине, типа «Да пожалуйста, сколько угодно!». Старшина внимательно посмотрел на меня, помолчал минуту и тем же вкрадчивым, нежным голосом сообщил мне, что, по-видимому, я недостаточно ясно понимаю то, что он мне пытается объяснить, и он попробует разъяснить мне более понятно перед строем.

После переклички на вечерней проверке в разделе «разное» старшина вывел меня перед строем: «Вот, товарищи, полюбуйтесь на курсанта Механикова. Он постоянно совершает ошибки, не устраняет их, выводов для себя не делает. Старшина бегает вокруг него — товарищ курсант, товарищ курсант, а курсант распоясался, орёт почему-то! Наверное, он себя считает самым умным в армии. Так вот, чтобы курсант Механиков не был самым умным, объявляю курсанту Механикову за пререкания со старшиной два наряда вне очереди! Наверное, у него хватит времени обдумать мои слова, когда он будет поддерживать порядок в туалете».

После вечерней прогулки был объявлен отбой.

Спать я не мог.

Всё во мне бурлило, кричало, взрывалось.