Полёты на метле

А в издательстве в кресле заведующего литературной редакцией сидел боров. Натуральный такой себе боров, жирный, розовый, в усах и при галстуке. Да ладно, умеем мы и с такими разговаривать, какие проблемы...

- Ах, здравствуйте, здравствуйте, чудная погода, какая осень стоит, знаете ли, а у нас тут семинар случился, и вот вам двадцать авторских листов исключительно талантливого текста.

- Мгм...

- Понимаете ли, наш город, с его замечательными литературными традициями, климат у нас опять же прекрасный, южный ветер и прибой, тени великих бродят под кипарисами, молодые достойны своих великих предшественников, и опять же обком комсомола.

- Мгм...

- Поверьте мне, я в Москве училась, кое что в своем деле понимаю, сборник отличный, ребята мировые, поэзия - экстра, проза - люкс, надо издавать.

- Мгм.

Идиот, что ли?

Ан, нет.

- Это все, конечно, очень хорошо, а что вы делаете сегодня вечером?

А сегодня вечером я ужинаю с тобой, козел позорный!

Ну и не подвела меня смекалка.

Вечер. Звезды горохом на черном бархате. Ресторан на перевале, двадцать километров от города. Еще бы! Здесь ужинают те, кому в городе с очередными дамами появляться невместно.

"Лава-анда, горная лава-анда..."

И на мне - коричневое шелковое платье, жемчуга и теплое золото. Эх, Сабаневский не видит... И со мною - жирный козел, который уже дергается, потому что этот танец я танцую с нервным смуглым мальчиком, у которого в распахнутом вороте рубашки виднеется "рябчик" - десантная тельняшка.

Кто ты, мальчик? Почему так сохнут твои яркие губы, каменно твердеют мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взора? Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы брызнул фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с шашлыка, чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой всей мощью мужской руки, взгляда, слова, дела?

"Лава-анда, го-орная лава-анда..."

А за дальним столиком сидит над бокалом трезвой колючей минеральной воды московский мэтр, известный критик, светило современной литературы... И если дело дойдет до дела, то не мальчик в "рябчике", а седой элегантный москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.

Настолько, что при разъезде быстренько, сбежав в дамский туалет, создаю себе двойника.

И двойник - а ничего себе блондинка в шелке и жемчугах! - отбывает с издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут огни в поселке...

А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие машины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.

Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели...

Буду лежать в душистой пене "Бадузана", буду есть манную кашу, таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не существует, и все это миф.

Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно:

- Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а!

Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля региональной маргариты безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь отпирать.

Влетает Кешка, глаза безумные:

- Вот ты тут спишь, а там Дар повесился!..

Ну это же надо знать Дара, чтобы понять - вешаться никто даже близко не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, "молния" визжит, захватывая кожу - трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно - нет дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии. А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина. Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, - мне сейчас аж совсем не до нее, я колочу в дверь обеими руками и ору:

- Дар! Дар, открой, это я, Ольга!

Молчание.

Глухой, мертвый голос Инны:

- Он на чердаке заперся.

- Ч-то? Заперся и повесился?

- Кто повесился?

- Да Дар же, х-хосподи...

- Да никто не вешался...

И тогда по наружной лестнице бегом на чердак:

- Дар! Да-арка! Открой!..

Молчание.

- Кешка! Сюда! Раз-два, взяли!. Дубинушка, ухнем!

Мы высаживаем хлипкую чердачную дверь.

Балки, бумажный хлам, паутина, зыбкий свет из слухового окна. Зыбкий свет из слухового окна, бумажный хлам, паутина, балки.

И сломанный черный человечек - Дар... Закинута голова, и на черемуховых губах - чахлая пена, чумной чернотой чеканено чело, чуткие ноздри, раздуты в чаянии чуда, но "черт побери, черт побери..."

В правой руке Дара - хрустящая упаковка от снотворного, в левой стакан с недопитым хересом. Ах, золотое вино Массандры...

Мы стоим над бездыханным телом, еще не понимая, что тело это - Дар, покинувший нас, добровольно ушедший от нас.