Полёты в одиночку

– Но я вас не виню, – продолжал майор, подмигивая жене. Настал его черёд проявить достоинство и галантность. – Совсем не виню. А вы стали бы его винить? – вопросил он, обращаясь ко всем сидевшим за нашим столом. – Молодость бывает только раз. И, как сказал поэт, – он снова подмигнул своей кошмарной половине: – «прекрасное пленяет навсегда»[2].

– Ой, замолчи, Бонзо, – сказала его жена, явно в восторге от происходящего.

– В Аллахабаде, – сказал майор, глядя теперь на меня, – я взял за правило играть каждое утро до завтрака с полдюжины чаккеров[3]. На борту судна это невозможно, знаете ли. Так что пришлось придумывать иные способы делать зарядку.

Я сидел и гадал: что это за игра такая – чаккер?

– А почему невозможно? – спросил я, отчаянно пытаясь сменить тему беседы.

– Почему невозможно что? – не понял майор.

– Играть в чаккер на корабле, – уточнил я.

Майор принадлежал к тем людям, которые тщательно пережёвывают жидкую овсянку. Он уставился на меня светло-серыми стеклянными глазами, медленно жуя.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что никогда в жизни не играли в поло? – уточнил он.

– Поло, – сказал я. – Ах да, конечно, поло. В школе мы играли в поло, на велосипедах вместо пони, и хоккейными клюшками.

Пристальный взгляд майора вдруг превратился в свирепый, и он перестал жевать. Он смотрел на меня теперь с таким негодованием и ужасом, а его лицо так побагровело, что я боялся, как бы его не хватил удар.

С этого времени ни майор, ни его жена не желали иметь со мной ничего общего. Они сменили стол в кают-компании и подчёркнуто отворачивались всякий раз, когда встречались со мной на палубе. Меня сочли виновным в страшном и непростительном преступлении. Я посмел надругаться – во всяком случае, так они это восприняли – над игрой в поло, над священным спортом англо-индийцев и особ королевского достоинства. Только полный невежа мог позволить себе такую выходку.

Ещё там была немолодая мисс Трефьюсис, с которой мы тоже частенько оказывались за одним столом в кают-компании. Старая дева, мисс Трефьюсис состояла целиком из костей и серой кожи, а когда она передвигалась, её тело сильно наклонялось вперёд, образуя длинную искривлённую дугу наподобие бумеранга. Она поведала мне, что ей принадлежит маленькая кофейная плантация в Кении, на взгорье, и что она очень хорошо знала баронессу Бликсен. Я зачитывался обеими книгами баронессы, «Из Африки» и «Семь готических повестей», поэтому зачарованно слушал всё, что рассказывала мне мисс Трефьюсис про замечательную писательницу, которая называла себя именем Айзек Дайнесен (это был её псевдоним).

– Она, конечно, была не в своём уме, – говорила мисс Трефьюсис. – И, как все мы, кто живёт там, в конце концов она совершенно спятила.

– Но вы же не спятили, – сказал я.

– Ещё как спятила, – с серьёзным видом возразила она. – На этом корабле все чокнутые. Вы этого не замечаете, потому что ещё очень молоды. Молодые ненаблюдательны. Они обращают внимание лишь на себя.

– Я видел, как майор Гриффитс со своей женой как-то поутру по палубе нагишом бегали, – сказал я.

– И это, по-вашему, называется спятили? – фыркнула мисс Трефьюсис. – Они как раз вели себя нормально.

– Я так не думаю.

– Вам ещё предстоит испытать немало потрясений, молодой человек, причём в самом ближайшем будущем. Попомните мои слова, – сказала она. – Те, кто долго живёт в Африке, обязательно съезжают с катушек. Вы же в Африку путь держите, так?

– Ну да, – кивнул я.

– Непременно свихнётесь, – сказала она, – как и все мы.

Я вдруг заметил, что она ест апельсин как-то не так. Первым делом она взяла апельсин не пальцами, а подцепила вилкой. Потом вилкой и ножом она надрезала кожуру в нескольких местах, изобразив пунктир из маленьких чёрточек. Потом весьма искусно с помощью зубцов вилки и острия ножа она стянула кожуру, распавшуюся на восемь отдельных клочков, красиво обнажив плод. Потом она стала отделять сочные сегменты плода и медленно поедать их, не переставая пользоваться ножом и вилкой.

– Вы всегда так едите апельсины? – поинтересовался я.

– Конечно.

– А можно спросить почему?

– Никогда не прикасаюсь пальцами к еде, – ответила она.

– Что, в самом деле?

– Ну да. С двадцати двух лет – ни разу.

– Для этого есть причина? – спросил я.

– Конечно. Пальцы ведь грязные.

– Но вы же моете руки.

– Но стерилизовать их я не могу, – сказала мисс Трефьюсис. – И вы тоже не можете. А на них полно всяких микробов. Пальцы – они такие грязные, отвратительные. Вспомните только, что вы ими делаете!

Я перебирал в памяти всё, что делаю пальцами.

– Думать про это, и то невыносимо, правда? – сказала барышня Трефьюсис. – Пальцы – это всего лишь инвентарь. Садовый инвентарь тела, как лопаты и вилы. А вы лезете ими куда ни попадя.

– И как будто ещё жив, – заметил я.

– Ненадолго, – сказала она мрачно.

Я смотрел, как она ест апельсин, насаживая лодочки ломтиков один за одним на зубцы вилки и отправляя их в рот. Я хотел обратить её внимание на то, что вилка тоже не стерильна, но промолчал.

– На ногах пальцы ещё хуже, – неожиданно сообщила она.

– Простите?

– Хуже их ничего нет, – сказала она.