Полгода — и вся жизнь

Я сидела в своей комнате, которая была одновременно гостиной, кабинетом и музыкальным салоном, как я ее иногда больше иронически, чем шутливо, называла. Радость, которую я раньше любила находить в маленьких, невинных удовольствиях, теперь была погребена под грузом последних лет. Я не могла успокоиться, ходила взад и вперед по комнате, держа в руке давнишнее приглашение, и склеивала в памяти осколки воспоминаний. Я даже разговаривала сама с собой.

В ванной я осмотрела ссадину на руке. Она протянулась от локтя до середины предплечья, но, к счастью, была неглубокой. Я смазала ее йодом и мазью, стараясь не глядеть в зеркало. Я знала, что в этот вечер мне вряд ли понравится мое лицо. Мне было жалко разорванного рукава шелковой блузки, которая, к сожалению, была на мне в этот день. Дыру на блузке едва ли смогли бы убрать даже в специальной мастерской. Но я хотела все же отнести ее туда. Покупка шелковой блузки предусматривалась в моем бюджете не часто. Я очень устала и давно хотела лечь спать, свернувшись по детской привычке в кровати калачиком и сложив пальцы в кулаки так, что большой палец оказывался внутри. По данным современной психологии, такая поза указывает на страх перед жизнью, на потребность в защите и на несамостоятельность. Если это верно, то со времени развода с Юргеном у меня было достаточно поводов, чтобы хотя бы частично удовлетворить таким способом эти свои желания и состояния. В ванной было теплее, чем в комнате, где я всегда довольствовалась самым незначительным отоплением. Я вытащила из-под раковины неудобную табуретку и села, плотно сомкнув колени и обхватив голову руками. Мне нужно было еще о многом подумать, но моя голова стала вдруг пустой и отказывалась подчиняться. Я слушала, как капает вода из крана, и не шевелилась. Меня устраивала моя неудобная поза. У меня в последнее время часто возникало желание наказать себя за что-то, а за что, я и сама не очень представляла. Новая волна усталости накатила на меня и теперь уже полностью завладела мной. Согнутая спина слегка покачивалась в такт неглубокому дыханию, и разве что веки не вздрагивали как обычно. Я не думала о Грегоре, который, наверное, ехал сейчас Бог знает куда. Все чаще я думала о том, как приятно не думать о Грегоре. Да, я должна выбросить его из головы, оттолкнуть от себя его руки, его тело. Нужно было наконец решиться на это и холодно сказать ему: «Мне все равно, что ты Грегор. Уходи от меня».

Наконец я легла в постель, усталость немного прошла. Я знала, что Грегор сидит сейчас в баре с какой-нибудь дамой, слышала, как он отпускает свои вечно одни и те же шутки. Странно, но сейчас мне это было безразлично. Дверь в прихожую я оставила открытой, чтобы звуки извне свободно достигали моей кровати.

Сад, находившийся на южной окраине Вены, заканчивался после пологого подъема в гору ровной площадкой, которая раньше, до войны, использовалась для увеселительных мероприятий. На ней располагалась деревянная, украшенная резьбой беседка с красивой башенкой. Внутри помещались стол, три стула и скамейка. В угловом шкафчике стояли кофейные чашки и пузатые стаканчики. На дощатом полу когда-то, судя по светлому прямоугольнику, лежал ковер. Электрического света там не было, с потолка свисала керосиновая лампа. Рядом с беседкой находилась площадка для тенниса, что для тех застойных времен было большой роскошью. Забор, тянувшийся вдоль сада, около теннисной площадки был заменен сеткой, чтобы мячи при игре не вылетали на соседнее поле. Со стороны сада площадка была огорожена невысокой решеткой. Правда, на ней больше никто не играл. По другую сторону беседки стояла огромная каменная скамья. К ней в хорошую погоду составляли стулья. За скамьей густо разросся куст сирени. Ветер с полей, который весной и осенью приносил сюда много пыли, натыкался на этот куст и должен был или обогнуть его, или, потеряв прежнюю силу, пронестись над его высокими ветвями.

На этой скамье летним днем 1943 года сидела девочка Камилла. Ее фамилия тогда была не Эрб, а Лангталер. Камилле было пятнадцать лет.