Полгода из жизни капитана Карсавина

— В иконах я не разбираюсь, Герасим. Мне кажется, что в старину не умели рисовать, а чувство испытал такое, будто в родную деревню попал — в детство, на лужайку, усеянную цветами.

— Да, капитан, от иконы нечего ждать реализма в нашем понимании. Но и сводить ее сущность к религии тоже нельзя. Вон, посмотри, над входом «Спас нерукотворный». Одухотворенное человеческое лицо. Образ, зовущий к подвигу во имя Отечества. Не случайно многие поколения русских под этим знаменем сражались за свободу и независимость нашей Родины. Здесь же когда-то висела «Донская богоматерь», с которой полки Дмитрия Донского шли на Куликово поле. Она сейчас в Третьяковской галерее. Татарское иго и Куликовская битва — для нас эти слова стали привычной строчкой учебника, а для людей войны это 365 дней, помноженных на 150 лет страха, слез и горя.

Неужели же нам теперь следует стыдиться того, что история была историей, а не лекцией на антирелигиозную тему? Да в любой русской иконе столько же религии, как и в «Сикстинской мадонне», вывешивать репродукцию которой считается признаком хорошего тона.

Герасим басил под сводами собора, невольно привлекая к себе внимание туристов, а Мартын смотрел вокруг и думал: «Да, то, что говорит Герасим, пожалуй, все верно. Старина, конечно, не достояние одних историков да архивариусов. Это вести из далекого прошлого — от отцов и дедов, нечто вроде блеска далеких, угасших звезд, которые приходят на землю и пробуждают в людях ответные чувства. Это желание понять историю своего народа, познать самого себя, стремление осознать свою связь с Родиной. Россия не Америка. Наша страна имеет очень древнее прошлое. И народ наш — очень древний народ. Как же, действительно, забывать нам наше родство?..»

Туристы направились к выходу из собора — Тина вела их дальше, а Мартын придержал Герасима:

— Герасим, знаешь, мне невольно вспоминается наш школьный учебник. Как же безысходно скучен он был! И ведь не только не заразил нас, мальчишек, интересом, любовью к родной истории, но и отпугнул от всего, что запоминалось, как школьная программа, — от того же Углича, татарского ига, Михайлы Ломоносова, да много еще от чего…

— В этом несчастье всякой обязательной программы. Учебник как увлекательная книга — лишь плод досужих мечтаний, — взгляд Герасима погас, Мартын заметил, как тяжело дышал он, хотел было спросить — здоров ли, но Герасим продолжал: — Нас многому учит, порождая жажду новых открытий, новых ощущений, и старинная икона, и храм, и небольшой овражек, и укутанные в туманы рассветы. Да, и рассветы.

Вообще, сдается мне, первый факт русской истории — это русская равнина. Племена славян жили особенной и отчасти очень различной жизнью, но были на счету друг у друга, как великий народ, широко разлившийся по ней. И равнина лежала нетронутая, девственная, простая, как сама душа народа. В летописи, в «Слове о полку Игореве», в Слове тринадцатого века о погибели русской земли мы чувствуем, как созерцает русская душа свою равнину. Она представляется русским людям привольная, свободная, «удивленная» большими озерами, покрытая дремлющим лесом на севере, прорезанная во всю длину серебряной нитью Волги.

Строить — вот был великий позыв русской души, которая стремилась наполнить свою равнину и свою внутреннюю простоту. Мы видим, что почти всюду большая речная долина получает свой большой город и свой великий храм и тем объединяется: она перестает расплываться, обращаясь в один пейзаж в сознании всего народа — русская земля…

А просторы наши до сих пор зовут странствовать, бродить, растворяться в них, а не искать новых стран и новых дел у неведомых народов. Широкими волнами растекающиеся вдаль, они воплощение беспредельности гораздо более полное, чем море. У моря есть берег и есть другие, дальние берега, к которым уже отплывает Синдбад или Колумб, а земля, и земля, и еще земля без конца и края ни к какой цели человека не влечет, только и говорит о собственной бескрайности. Отсюда неповторимость самого слова «простор», окрашенного чувством, малопонятным иностранцу…

Слушая Герасима, Мартын даже не заметил, как они оставили Кремль. А внимание туристов уже безраздельно поглощал многоглавый храм Василия Блаженного.

— Фантастик! Вундербар!..

Они ахали по поводу четвертования Стеньки Разина на Лобном месте. Имена Бармы и Постника звучали для них чудесно. Так же, как имена Казань или Пенза.

— В шестнадцатом веке! Но это гениальные зодчие…

«Еще бы не гениальные!» — усмехнулся Мартын и направился было проститься с Тиной, но тут к нему обратился тот самый рыжий немец, который дотошно выспрашивал, сколько весит царь-пушка, а сколько царь-колокол.

— Извините, пожалуйста, — с легким акцентом начал он. — Я бы хотел уточнить одну деталь.

Скрестив руки на груди, подошел Герасим. Молча остановился рядом.