Полгода из жизни капитана Карсавина

…С утра стояла непогода. Боевых вылетов не предвиделось, и весь полк настраивался отметить по традиции свой законный праздник — День Воздушного Флота. Для такого торжества комбат предложил бывшее имение князя Желтовского. Это вполне устраивало пилотов: совсем недавно в княжеских хоромах штурмовики выясняли отношения с истребителями. Отцы-командиры организовали для них не то совещание, не то конференцию, на которой обсуждались вопросы прикрытия, взаимодействия. И деловая встреча прошла с пользой для обеих сторон, что вскоре подтвердила боевая практика. А вот праздника у штурмовиков не получилось.

К полудню на магнушевском плацдарме, южнее Варшавы, распогодилось, и 805-й полк двумя большими группами взлетел на помощь наземным войскам. Первую группу повел в бой майор Карев, вторую — пятнадцать штурмовиков — Анна Егорова.

— Слева над нами четыре «фоккера»! — раньше других обнаружила противника в районе цели воздушный стрелок Анны — Дуся Назаркина. Дусю только что приняли кандидатом в члены ВКП(б), и она старалась оправдать доверие большевиков своей боевой работой. — Еще вижу зенитки — тоже слева!..

За зенитками немцев над Вислой можно было и не наблюдать: тут они били по штурмовикам со всех сторон. И все же Анна не стала подвергать лишней опасности своих ведомых. Только отвернув чуть влево и оставив в тумане очертания Варшавы, она повела всю группу в атаку.

— Маневр, братцы, маневр! — кричала она в эфир, и пятнадцать боевых машин, послушно маневрируя, сбивая огонь вражеских батарей, ринулись за ней на танковую колонну гитлеровцев.

— Анна Александровна! — вырвалось у Дуси Назаркиной. — Танки бьют!..

Теперь наблюдательность Дуси была ни к чему. Стремительно сближался с землей штурмовик Анны Егоровой. Пальцы ее слегка подрагивали, осторожно касаясь кнопок огня. Еще секунда, вторая — и они твердо, заученным движением сработают в заключительном аккорде атаки. И это станет разрядкой — как выдох! — того неимоверного напряжения, когда, кажется, не только железные нервы пилота, его воля, а каждая клеточка человеческого существа, слитого воедино с бронированной машиной, живет только атакой.

И вот лавина огня из пушек, бомб, эрэсов в одно точно рассчитанное ведущим группы мгновение обрушилась на танки врага.

— Так им, гадам! — воскликнула Дуся Назаркина. На выводе из пикирования перед ее глазами мелькнула картина жестокого боя: от удара штурмовиков перемешалось буквально все, что могло перемешаться, — земля, огонь, пороховой дым, пылающая техника…

Еще раз атаковала гитлеровскую колонну Анна Егорова и повела все пятнадцать машин в третью атаку, когда ее самолет вдруг словно подбросили снизу и он стал неуправляем.

— Дуся! Дуся!.. — позвала Анна своего стрелка, но никто не отозвался. Тревожное предположение, что Назаркина убита, навалилось, сдавило горло. Анна еще раз запросила ее, но в наушниках шлемофона что-то трещало, хрипело, кто-то просил прикрыть, взывал о помощи, и сквозь этот хаос эфира, рев моторов, треск пулеметных очередей до нее долетел чей-то знакомый голос:

— Уходи! Тяни на свою территорию, Анна!..

Потом наступила тишина. Кабину заволокло дымом, со всех сторон к ней потянулось пламя. Боевая израненная машина рухнула беспомощно вниз, а вместе с ней и Анна.

— Прощайте, братцы!.. — вырвались последние ее слова, и взрывом охваченного пламенем штурмовика качнуло землю.

Экипажи, вернувшиеся с задания, доложили командованию полка о том, что видели, о трагических минутах жизни Анны Егоровой. И в тот же день в деревню Володово ушла похоронная, а по штабам да инстанциям — наградной лист.

…Уже у самой земли Анну выбросило из самолета, и она успела рвануть кольцо тлеющего парашюта. Обгоревшая едва не до костей, с переломанной рукой, она чудом не погибла. Когда же пришла в себя и услышала чьи-то резкие окрики, не сразу и поверила в случившееся. «Нет, нет, что-то, конечно, произошло — не видно рядом ее боевой машины, Дуси Назаркиной, вокруг какие-то люди, носилки… Что-то произошло… Но только не плен. Какой еще плен — такое исключено!..» — мелькало в сознании, а слух все отчетливее резала чужая речь.

— Но то цо?.. Паненку мабуть до гестапу одвезуть? Тыи ордена заховать треба…

«Кто же это? Где я? — по разговору незнакомых людей пыталась понять Анна. — Может, у партизан?..»

Но властное, чужое, то, что уже ни с чем спутать было нельзя, врывалось все настойчивее, и уже совсем явственно Анна различила немецкие команды:

— Шнель, шнель, ферфлюхте!..

«Это — плен!» — как приговор пронзило Анну, и она тихо-тихо заплакала.

— Пани, не можно так. Вшистко бенди добже, — кто-то обратился к ней и осторожным касанием забинтовал раны, скрыв под бинтами ее награды и партбилет.

«Радомски лагежь…» — еще донеслось до Анны, и она провалилась словно в небытие.

Опомнилась в каком-то сарае. Рядом лежал лейтенант и кричал не своим голосом, прося о помощи. В углу кто-то бредил, в горячке призывал сражаться до последнего патрона, а лейтенант, лежавший рядом с Анной, вдруг успокоился, несколько раз повторил:

— Добейте меня… добейте же… — и затих.