Полгода из жизни капитана Карсавина

Когда к Анне подошли двое и заговорили между собой, она поняла, что находится в Радомском концлагере, что большинство товарищей по несчастью с магнушевского плацдарма.

— Немецкий танк проутюжил окоп, где я перевязывала раненых, а тут, откуда ни возьмись, автоматчики. Вот они и захватили нас, — рассказывала девушка-санинструктор.

Анна попыталась приподняться, но острая боль в позвоночнике отбросила ее назад, на пол.

— Что ты, что ты! Лежи, не двигайся! — бросилась к ней санинструктор, и тут у Анны со стоном вырвалось:

— Пи-ить…

Юля Кращенко, так звали эту девушку, достала солдатскую фляжку с водой, смочила губы Анны, а когда принялась перевязывать обожженные руки и ноги, в бинтах обнаружила ее ордена и партбилет.

«Это — сразу расстрел!» — вспомнила Юля, как гестаповцы выискивали среди пленных комиссаров и коммунистов, и, переложив все под стельку обгорелых сапог Анны, она от нее больше не отходила.

«Как же это все случилось?.. Сколько прошло времени после того вылета?.. Что теперь ждать?..» — сквозь провалы сознания тревожно размышляла Анна. Как-то в щель барака между разорванными тучами выглянуло солнце — оно как бы удивлялось тому, что натворили люди, но тут следом донеслось отдаленное урчание «ильюшинских» моторов, и Анна оживилась, заволновалась:

— Юля! Юля, это же наши! «Горбатые»!.. — Ей показалось, что штурмовики летят именно к лагерю, и вдруг так захотелось, чтобы они ударили по этому их бараку, где она лежала, вся израненная, беспомощная, готовая в любое мгновение принять смерть, лишь бы не это унизительное бесчестье плена… Но штурмовики прошли стороной, рокот их моторов затих, и тогда спазмы сдавили горло Анны. Она зарыдала…

В тот же день часть пленных немцы погрузили в товарные вагоны и повезли в Германию. Юле Кращенко с помощью польских патриотов удалось остаться вместе с Анной, и потянулся эшелон военнопленных во вражий край.

Ни есть, ни пить Анна не могла: лицо от ожога стянуло коркой.

— Потерпи, Аннушка, потерпи. Привезут же нас когда-нибудь… — успокаивала ее Юля и через соломинку, вставленную сквозь сжатые губы, поила ее водой. Но чем дальше уходил эшелон с обездоленными, тем все заметнее слабела Анна — силы покидали ее.

На остановках гитлеровцы с грохотом распахивали дверь товарного вагона. Тогда к нему сбегались местные жители, и десятки любопытных глаз рассматривали пленных.

— Руссише швайн! — кричал самодовольный охранник, и немцы долго не задерживались у эшелона, из которого потягивало тошнотворным запахом гниющих ран и прогорклой кислятиной пота давно не мытых человеческих тел.

Пять дней и пять ночей пленных везли по Германии. Наконец эшелон загнали в какой-то тупик, послышались команды, лай немецких овчарок — и вот ударами плетей, прикладами всех выгнали из вагонов, построили в колонну и повели путем, который для многих должен был стать последним в жизни.

Анну несли на носилках. Разместили вместе с Юлей в цементном карцере. Двухярусные нары, под потолком окошко с двойными решетками, у холодных металлических дверей охранник с автоматом на шее. Это был Кюстринский концентрационный лагерь.

Не сразу, но в изолированный карцер к Анне однажды привели доктора. Он вошел вслед за фельдфебелем и, ни слова не говоря, внимательно осмотрел раненую. Бывший военврач 2 ранга Георгий Федорович Синяков, которого здесь все называли попросту — «русский доктор», настоял перед командованием лагеря на лечении Анны. Сам он в плен к немцам попал под Киевом в сорок первом, в дни отступления. С тех пор «русский доктор» и работал в чрезвычайно трудных условиях концлагеря. Опытный хирург, он творил чудеса, воскрешая людей из мертвых, а однажды спас сына самого коменданта. Это и позволило «русскому доктору» высказывать немцам просьбы, настаивать на лечении даже тех, кому по лагерным законам оставалась только смерть в печах крематория…

Как-то Синяков пришел к Анне не один. С ним был, как она узнала потом, тоже военнопленный доктор — профессор Белградского университета Павле Трпинац. Он стал появляться у Анны с лекарствами, которые приходили в посылках международного Красного Креста, и дело вскоре пошло на поправку.