Полгода из жизни капитана Карсавина

— Ничего удивительного, — заметил тогда Фриц. — Немцы любят русские песни…

В местной кирхе по большим праздникам сам Фриц Христен играет на органе. Возвышенно и волнующе звучит в его исполнении ре-минорная токката Баха. Разбирается он и в поэзии:

Mit mir ist folgendes geschehen:
Mein alter Freund läßt sich nicht sehen,
Dageden kommt — ja wer denn, wer?
Nicht die ich möchte, kommen her…[2]

Приятно, нараспев, читает Фриц и спрашивает в таких случаях:

— Знакомо?

Я неопределенно пожимаю плечами — поэта на немецком не улавливаю.

— Это Ефтушенько! — явно довольный собой, поясняет Фриц.

— Ах да… любовная лирика. Ну, а такое слышал? — в свою очередь спрашиваю я и также нараспев, как могу выразительней читаю:

Другие — с очами и с личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем — италийским
Зефиром младым, —
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!

Другие всей плотью по плоти плутают,

Из уст пересохших — дыханье глотают…
А я — руки настежь! — застыла — столбняк!
Чтоб выдул мне душу — российский сквозняк!..

Нет, Фриц этих стихов не слышал. Но как не знать русского поэта Марины Цветаевой! Она ведь жила в Цоссене, возможно, не раз проходила мимо этой «Кондитерай» или даже сидела здесь с дочерью Алей…

— Как жила?!

— Ну не совсем так. Жил-то здесь несколько месяцев другой известный русский поэт — Андрей Белый…

И я рассказываю об Андрее Белом, человеке сложной литературной судьбы. Этого мятущегося поэта Сергей Есенин считал одним из своих учителей. Рассказываю о Цветаевой. В мае 1922 года она нередко приезжала к Андрею Белому из Берлина, принимая горячее участие в его судьбе. Цоссен Марине не понравился.

«Пустынно. Неуют новорожденного поселка. Новосотворенного, а не рожденного… Весь неуют муниципальной преднамеренности, — писала она позже в своих воспоминаниях. — Была равнина, решили — стройтесь. И построились, как солдаты. Дома одинаковые, заселенно-нежилые. Постройки, а не дома. Сюда можно приезжать и отсюда можно — нужно! — уезжать, жить здесь нельзя. И странное население. Странное, во-первых, чернотою: в такую жару — все в черном… В черном суконном, душном, непродышанном…»

Время многое изменило с тех пор. Сейчас в Цоссене чаще встретишь голенастых девчонок в мини-юбках, чем черных старух. Широко известная в стране врач-гомеопат Шарлотта Шванке хорошо помнит те годы, когда по узким улочкам Цоссена проходили Белый и Цветаева. Фриц познакомил меня с Шарлоттой.

«1922 год… русский поэт…» — перебирает она в памяти Да, конечно, помнит! Двое русских бывали в их доме. Кто-то из них читал даже ей свои стихи… Читаю Шарлотту Шванке и я:

Челюскинцы! Звук —
Как сжатые челюсти.
Мороз из них прет,
Медведь из них щерится.

И впрямь челюстьми

— На славу всемирную —
Из льдин челюстей
Товарищей вырвали!..

— О, челюскингс! Карашо… Дас ист вундербар! — оживляется Шарлотта Шванке. Она прекрасно помнит и эпопею челюскинцев.

— «Европа, глядишь?
Так льды у нас колются!»
Щекастый малыш,
Спеленатый — полюсом!

А рядом — сердит

На гро́мы виктории —
Второй уже Шмидт
В российской истории:

Седыми бровьми

Стесненная ласковость…
Сегодня — смеюсь!
Сегодня — да здравствует

Советский Союз!

За вас каждым мускулом
Держусь — и горжусь:
Челюскинцы — русские! —

заканчиваю я читать стихи Марины Цветаевой и рассказываю то немногое, что знаю о трагической судьбе яркого, самобытного поэта.

А знал я тогда, что в Москве, на Волхонке, стоит Музей изобразительных искусств. Основателем его, вдохновителем и собирателем был профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев — об этом сообщает мемориальная доска при входе в музей. Иван Владимирович — отец Марины. Я слышал еще, что в годы войны сын Цветаевой был в Красной Армии, что родился он в Праге, куда в двадцатых годах Марине Ивановне разрешили выехать к мужу, оказавшемуся в эмиграции.

Об этих годах она напишет: «Моя неудача в эмиграции — в том, что я не эмигрант, что я по духу — там, туда, оттуда[3]…» И вслед за мужем и дочерью Ариадной, принимавшими участие в борьбе испанского народа против фашизма, вернется на родную землю.