Полгода из жизни капитана Карсавина

«…Родился в снежную бурю… Будет называться Георгий и праздновать свои именины в день георгиевских кавалеров».

Георгий — тревога и печаль матери:

«…Заболевает Мур. Позвали доктора: краснуха. Мур пролежал три недели».

«…Мур растет… Нрав скорее трудный, — от избытка сил все время в движении, громкий голос, страсть к простору — которого нет».

Ее надежда и любовь:

«…Он страшно русский, на лбу написано. С каким-то вызовом — русский…»

И радость ее! Нескрываемая гордость, что там, на чужбине, в чужой среде эмигрантов, сын растет именно таким.

…Анастасия Ивановна до Парижа все-таки добралась. Затем — до Медона, где Марина жила с семьей.

«Avenue Jeanne d-Ark, 2.

Дошли!

Подъезд. Лестница. Через три ступени! Но рука не успела дотянуться к звонку — дверь уже открывается навстречу, два лица обозначаются в сумраке входа. Узнаю Маринины черты — в верхнем; но сразу, точно кто подкосил ноги, — я уже в три погибели, на корточках, перед Муром. Как невероятно хорош! Русые кудри, крупная голова — маленький великан! Как похож на мать!.. Умиленье перехватило голос. Вскакиваю. Рукопожатье. «Марина! Какой чудный! Он очень похож на тебя!..»

Свидание сестер в Медоне сказалось последним. В те дни между ними зашел разговор о возвращении Марины в Советскую Россию, но ни средств, ни сил на отъезд пока не было. И тогда, еще до встречи с родной землей, родились стихи-напутствие, стихи — завет сыну.

…Езжай, мой сын, домой — вперед —
В свой

край, в свой век, в свой час, —                                                           от нас —
В Россию — вас, в Россию — масс,
В наш-час — страну! в сей-час — страну!..В на-Марс — страну! Без-нас — страну!

В 1939-м Марине Цветаевой все-таки удалось вернуться на Родину, в Москву. К сожалению, сестры не встретились. Анастасия Ивановна находилась в то время в Сибири, поэтому о сыне Марины многого не знала. Она посоветовала мне встретиться с племянницей, Ариадной Сергеевной, сказав: «Мур много ей писал», и дала телефон и адрес.

Не сразу решилась доверить Ариадна Сергеевна письма Георгия — трудно бередить старые раны. Да не только письма — и на встречу-то со мной не вдруг согласилась.

— Для чего все это надо? — спросила. — Я не кинозвезда, не Майя Плисецкая…

Но вот все же назначено время: восемь часов вечера. Улица Красноармейская, дом 23. Это возле метро «Аэропорт».

Медленно поднимаюсь по ступенькам на четвертый этаж, обдумываю предстоящий разговор. А из туманной литературной дали — стихи Цветаевой, посвященные дочери:

…Когда-то сказала: — Купи! —
Сверкнув на кремлевские башни.
Кремль — твой от рождения. — Спи,
  Мой первенец светлый и страшный.

И как под землею трава

Дружится с рудою железной, —
Все видят пресветлые два
Провала в небесную бездну.

— Сивилла! Зачем моему

Ребенку — такая судьбина?
Ведь русская доля — ему…
И век ей: Россия, рябина…

Память подсказала и те стихи-заповедь:

Наша совесть — не ваша совесть!
Полно! — Вольно! — О всем забыв,
Дети, сами пишите повесть
Дней своих и страстей своих…

А еще через час заворожил ровно струящийся рассказ Ариадны Сергеевны, всплыли из небытия забытые названия исчезнувших вещей, мелочей быта…

— Марина (так называли иногда мать Георгий и Аля. — С. Г.) любила читать мне вслух. Помню так. Комната с синей елизаветинской люстрой, на письменном столе чугунный «царь Алексей Михайлович», чугунная же «Нюрнбергская дева» и глиняная птица Сирин. У дивана — волчья шкура. Мы устраиваемся вдвоем, и Марина, поджав под себя ноги, читает. В красном переплете у нас хранились сказки Перро с иллюстрациями Дорэ. Книга эта была еще от моей бабушки. Читает Марина сказки, баллады Лермонтова, Жуковского. А я потом повторяю: «Не гнутся высокие мачты, на них флюгеране шумят…» Думала, что флюгеране — это такие матросы, живущие под парусами…

В манере держать себя, вести разговор у Ариадны Сергеевны было что-то царственное, величественное. Добродушно-насмешливая, хотя и суровая в некоторых суждениях, она рассказывала, как шесть лет жила в Туру ханском крае, как в районном Доме культуры рисовала плакаты и декорации, как собирались в домике у местной старо-жительницы тети Паши и долгими зимними вечерами слушали ее воспоминания о «самом Сталине». Тетя Паша хорошо помнила те годы, когда в ссылке у них находился Сталин, и охотно передавала новым поселянкам всякие подробности из его жизни. А еще был бронзовый якут, который тоже хорошо помнил и Сталина, и Свердлова…