Поля крови. Религия и история насилия

Однако эта гражданская война больше не считается последней вспышкой религиозного фанатизма, успокоенной конституционной монархией Карла II в 1660 г.{1184} Слишком уж во многих отношениях она была частью европейской борьбы против централизации государства. Ведь Карл I хотел достичь абсолютной монархии, сходной с теми, которые возникли на континенте после Тридцатилетней войны{1185}. И гражданская война была попыткой воспротивиться централизации и защитить местные интересы, свободы и привилегии{1186}. Опять-таки, выходя за рамки сектантских разделений, шотландские пресвитериане и ирландские католики одно время сражались рядом с пуританами во имя ослабления монархии. Хотя Карл I пытался навязать шотландцам епископальное правление, они дали понять в своем манифесте (1639 г.), что бьются не только за веру, но и с целью «сбросить с себя монархическое правление»{1187}. В Великой ремонстрации, переданной Карлу I в 1641 г., пуритане утверждали, что религия и политика нераздельны: «Корень всех этих бедствий мы усматриваем в злонамеренном и пагубном стремлении ниспровергнуть основные законы и начала управления, на которых прочно покоились религия и правосудие английского королевства»{1188}.

Как объясняет Уильям Кавана в книге «Миф о религиозном насилии», эти войны не были ни «сугубо религиозными», ни «сугубо политическими». Однако они действительно помогли создать представление о «религии» как деятельности личной и частной, отдельной от мирской{1189}. Аксель Оксеншерна, шведский канцлер, который руководил участием Швеции в Тридцатилетней войне, говорил шведскому государственному совету, что данный конфликт есть «не столько вопрос религиозный, сколько вопрос сохранения status publicus [общественного порядка], куда включена и религия»{1190}. Эта фраза имела смысл, поскольку лютеранская Церковь уже была поглощена, «включена» шведским государством. Новые конфигурации политической власти начинали втягивать Церковь в подчиненное положение – процесс, подразумевавший серьезное перераспределение власти и ресурсов. Когда в конце XVI в. появилось слово «секуляризация», оно первоначально обозначало перевод имущества из церковного владения в собственность «мира» (секулюм){1191}. Законодательные и юридические полномочия Церкви постепенно переходили к новому суверенному государству.

Подобно большинству государств, эти королевства строились силой: все пытались аннексировать как можно больше земли и вели внутреннюю борьбу с городами, клириками, местными ассоциациями и аристократиями, которые ревниво оберегали традиционные привилегии, отсутствующие в суверенных государствах{1192}. Современное государство ковалось в победах над конкурентными политическими институтами: империей, городом-государством и феодальным господством{1193}. Приходилось обуздывать и Церковь, игравшую очень важную роль в средневековой системе управления. Таким образом, войны XVI–XVII вв. были горнилом, «в котором смешались и были переплавлены самые разные силы прежней эпохи… и была создана матрица всего, что возникло впоследствии»{1194}.

Эти политические и социальные события требовали нового понимания «религии»{1195}. Одной из особенностей мысли в начале Нового времени была склонность к бинарным противоположностям. Люди хотели дать явлениям четкие дефиниции и по ходу дела начинали противопоставлять категории, которые некогда сосуществовали: веру и разум, интеллект и чувства, Церковь и государство. Доселе «внутренний» и «внешний» миры дополняли друг друга. Теперь же «религия» превращалась в дело внутреннее и частное, обособленное от таких «внешних» вещей, как политика. Протестанты, чье переосмысление христианства было само по себе продуктом Нового времени, давали определение «религии» и устанавливали шаблон, под который затем подгонялись иные традиции веры. Это новое определение отражало программы новых суверенных государств, оттеснявших «религию» в частную сферу.