Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Необходимо упомянуть еще об одном ракурсе в этой мозаике сравнений. Некоторые авторы вполне отдают себе отчет в том, что позитивный образ финна складывается зачастую на фоне русско-финского сопоставления. Рассмотренные с другой точки зрения, в частности в шведско-финском ракурсе, финские реалии (в том числе и этнографические) могли интерпретироваться иначе. В очерке о поездке в Гельсингфорс по пути из Швеции в Россию В. Дедлов замечал: «После нашей столицы впечатление миниатюрности скрадывается новизною: в Финляндии все иначе, чем у нас. Когда же попадаешь в страну из Швеции и видишь, что финляндские порядки и обычаи – рабское подражание шведским, замечаешь, что эта копия со Швеции чуть ли не модельных размеров»[774]. Здесь можно вспомнить аналогичный взгляд, но в другом направлении – А.Ф. Риттиха на карел: он совершает путешествие из России в Финляндию, и контраст – в пользу «финских карел».

Заметим, что в этнографических очерках о финнах-финляндцах сопоставление со «своим» – русским крестьянином встречается много чаще, чем в описаниях поляков. Это неслучайно и, на наш взгляд, вероятнее всего может быть объяснено теоретической посылкой о доминировании природного фактора как определяющего материальное благосостояние народа. В этом отношении сравнение финских и русских (великорусских) крестьян давало больше материала для обнаружения этнокультурных отличий при похожих природных условиях. Исторический путь Финляндии, не имевшей государственности и находившейся под иноземным господством, также не мог быть оценен как благоприятствующий развитию. Следовательно, проблема находилась в другой области.

Отличия же между польским и русским крестьянством были более значительны по всем параметрам: обеспечивающие развитие и процветание земледелия плодородные равнины, традиции независимого государства, способствующие сохранению самобытности, и т. д. Сравнение поляков с русскими чаще осуществлялось с точки зрения проблемы славянского родства и, в частности, степени сохранения дохристианских общеславянских свойств темперамента и быта: непременное гостеприимство (это качество считалось присущим всем народам на ранней стадии), горячая любовь к родине[775], семейные добродетели, «миролюбие» и славянская склонность к розни[776].

Необходимо подчеркнуть важную особенность, выявленную при анализе конструирования представлений о «другом»: и в случае осознаваемых процессов классификации, и при всяком «непредвзятом» описании осуществляется сравнение его со «своим» – однако лишь в том его понимании, в каком оно существует имплицитно в сознании наблюдателя.

Идея этнического родства: поляки – русские – финны. Важной особенностью, объединяющей и изображение, и интерпретацию черт поляков и финнов в этнографических очерках, можно считать идею общности происхождения этих народов и русского. Во второй половине столетия славянские корни поляков и их родство с русскими (великорусами, белорусами и малорусами) не только не вызывало сомнений, но и всячески подчеркивалось. В некоторых антропологических сочинениях 1890-х гг. белорусы и малорусы представлялись «как бы переходной ступенью от поляков к великорусам, – ступень, в которой крайности двух характеров смягчаются»[777]. Из всех славянских народов Российской империи поляки считались славянским народом, наиболее «близким» русским (даже если учитывать существовавшую гипотезу о принадлежности латышей и литовцев к славянской группе). Впрочем, во всех очерках о поляках непременно осуществлялось разделение польского крестьянства и польского дворянства (шляхты). Славянские корни поляков и русских, по мнению многих авторов, объясняли их общие позитивные черты, трактуемые как присущие древним славянам.

Финские народы – и России, и Финляндии – также рассматривались как родственные, однако в этом случае речь шла только о великорусах, поскольку этот этнос сформировался в результате смешения финских и славянских племен еще до времени призвания варягов[778]. В последующие века серьезное, однако не доминирующее, а лишь дополнительное влияние на великорусский тип оказало, как считалось, монгольское племя[779]. Проявления «финской крови» усматривали в антропологических чертах внешности, в языке[780], в психических свойствах[781] и даже в миросозерцании, жилище и утвари великорусов. В них «так много финского, что невольно приходит в голову вопрос: а не составляют великорусы просто ославянившихся финнов?»[782].

Роль финского элемента в великорусском этносе оценивалась как исключительно позитивная. Именно благодаря этому «крепкому» субстрату возникла «сильная раса»: «Каждое финское или монгольское племя, распустившееся, так сказать, в русской народности, поглощенное ею, представляет приобретение для всей великой семьи народов европейских, которым вверен Провидением двойной светоч христианства и образования»[783].