Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Таким образом, можно говорить о том, что этнические стереотипы, представляемые или продуцируемые этнографической наукой на этапе ее формирования как самостоятельной дисциплины, складывались несколько иначе, чем народные: они апеллировали ко всей совокупности имевшихся знаний и свидетельств об «имперском Другом», но формулировались прежде всего в понятиях и оценках европейской (и даже европоцентристской) культуры и опирались на существовавшие классификации народов, имплицитно содержащие основания для стереотипных суждений и оценок.

Однако невозможно было игнорировать имевшиеся в обществе предубеждения о поляках и финнах как позитивного, так и негативного свойства, сложившиеся к середине XIX в. Представления о поляке, его образ в литературе и политизированной публицистике имели более длительную историю, за ними стоял вековой опыт конкретного взаимодействия, в том числе и конфликтного; финны, никогда не представлявшие потенциально опасного государства-соседа, воспринимались на определенном этапе вне определений, связанных с враждебностью. Но и в том и в другом случае неизбежно было соединение, «сплавление» обыденных и научных представлений, выдаваемых за объективные этнические характеристики.

Этнографические описания этих народов Империи демонстрируют еще один способ стереотипизации: используя известные польские автостереотипы и особо акцентируя находящиеся на стадии стереотипизации представления о финских этнических особенностях, они «придают» им новые оценки – через комментарии, объяснения и научные обоснования. Именно в оценках и выразились этнокультурные предпочтения и предубеждения авторов, а также проявились их просветительские задачи. «Список» этнических свойств, обозначенный в собственных нарративах поляков и финнов, изменен почти не был.

3. Различия финских и польских стереотипов в нравоописаниях касались выбора объекта этнической оценки. Выявленные стереотипы поляков и финнов включали оценочные суждения, касавшиеся эмоциональной (веселый поляк / мрачный финн), эстетической (красивый поляк / некрасивый финн), этической (добрый поляк / честный финн) сфер в первую очередь. Однако наибольшую значимость в национально-имперском контексте приобретает противопоставление свойств нрава / темперамента в иной плоскости – в оппозиции активный, непокорный, буйный (поляк) / пассивный, смирный, покорный (финн), которая определяет: а) индивидуальные и коллективные психические свойства; б) нормы этнического поведения его представителей; в) некоторые сферы конфликтного и бесконфликтного взаимодействия; г) константы «политического поведения» народа-нации – как единого организма – в единой структуре, в «теле» Империи.

Это же противопоставление позволяет реконструировать место этих народов в «культурной» (по А. Каппелеру) иерархии этносов Российского государства, в частности – посредством объяснения его отношения (принятие, сотрудничество или наоборот) или позиции (лояльность и нелояльность) к имперской власти. Так через этнические «склонности» этносов выстраивается идеальная модель сосуществования народов в полиэтническом государстве. Этнографии в этой формализации предназначалась, как видим, значимая роль. Она, например, декларировала два принципа реализации этой модели. В изложении В.И. Ламанского как главы этнографического отделения ΡΓΌ они звучали так: 1) «одинаковое уважение» ко «всякой инородческой индивидуальности, без внимания – имеет ли она свои привилегированные сословия, свою развитую старую культуру или не имеет» и 2) главным «элементом» объявлялся русский, который «может и должен спокойно признавать права разных языков…» и принимать этнографическую самобытность инородцев[1387]. Соблюдение их должно было стать гарантом устойчивости, стабильности и гармонии Империи как национального организма.

4. В сравнении «своего» с «другими» проявились некоторые социальные и национальные варианты автостереотипов русских – в том их виде, в каком они сложились во второй половине XIX столетия. В частности, представление о польском трудолюбии и стереотип финской честности строятся в противовес негативной характеристике «своего», т. е. в данном случае их выразитель более склонен видеть реализацию нравственных норм и сословных идеалов в «другом» и обнаруживать его сходство со своей социальной группой (дворянство, интеллигенция), а не с этнической общностью «русских» или «великорусов» (к которой, кстати, он мог себя не относить).