Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Повествование об истории непременно включало рассказ о бедственном положении простого народа – в частности, польских «хлопов», которые испытали на себе (как и русские) все тяготы жестокого крепостного права в его крайних формах, лишающих крестьянство возможности развития. Польский народ «был доведен до… рабства, унижения, забитости и позора»[739], его положение было крайне бедственным[740]. В этих рассуждениях, однако, явственно слышатся отклики на факты российской истории: длительное крепостное право в пореформенную эпоху расценивалось как рабское состояние, как источник забитости и нищеты, порождающих целый ряд привычек, крайне отрицательно воздействующих на природные качества народного характера. Польские крестьяне в этом отношении почти не отличаются от русских – «приниженность, подобострастность и лицемерие… Жизнь до сих пор не вытравила из них этих свойств»[741]. Напротив, чувство собственного достоинства и законопослушание финских крестьян объяснялись тем, что при шведах «народу них не был закрепощен, оставался вольным, сохраняя свой голос на вече народном или государственном, как было на Руси у нас до нашествия татар»[742].

В истории Финляндии значительное место уделено отношениям финских племен со славянскими соседями, в частности, в период Новгородской республики. Подробно освещена история принудительного – «огнем и мечом» – обращения финнов в католическую веру шведскими завоевателями, при этом акцент сделан на жестокости и фанатизме католических миссионеров[743]. Важно отметить, что переход финнов в «лютеранскую веру», само протестантское вероисповедание и церковь оценивались русскими авторами позитивно[744], «шведский период» истории страны также оценивался положительно.

Если создание Царства Польского рассматривалось как обретение польским народом-этносом социальных и экономических свобод, способствующих сохранению этнического начала, то вхождение Финляндии в состав Российской империи трактовалось как фактор этнического развития финнов, благотворно воздействующий на язык, культуру и национальную жизнь края. Разделы Речи Посполитой изображались как вынужденная мера или результат победы над слабым соперником, а присоединение Финляндии – как шаг, осуществленный по общественному соглашению и европейски-цивилизованными мерами. Создание Великого Княжества Финляндского могло рисоваться в столь радужных красках, что события российско-шведской войны на этом фоне почти терялись[745].

Историческое прошлое народа, таким образом, интерпретировалось в определенном ракурсе – с точки зрения возможностей сохранения и развития народности. Сочетание природных и исторических факторов определяло, таким образом, национальную физиономию народов. Формирование качеств и свойств этноса считалось обусловленным традициями его общественной жизни, которые способны изменять нрав, привычки и обычаи. Однако наиболее серьезной угрозой самобытности народа представлялось порабощение или насильственная ассимиляция, лишающее его первоначальной природной – т. е. физической – чистоты и оригинальности.

Свой/чужой. Главной задачей этнографических очерков была характеристика народности, понимаемой как комплекс отличительных признаков и качеств народа (этноса). Поскольку именно своеобразие и специфика находились в центре внимания авторов или составителей этих очерков, то возникал вопрос, что именно и с чем сравнивать.

Согласно вопросникам программ РГО, требовалось сравнение разных отраслей одного народа между собой или представителей различных этносов, длительное время соседствующих друг с другом. Реализация такой процедуры на практике оказалась весьма затруднительной, а стремление выявить «самобытное» приводило к определению отличительных свойств народа, осуществляемое архаическим и самым распространенным в народоописаниях начиная с античных времен способом[746]: новое и неизвестное осмыслялось посредством сравнения с известным, «своим». Сопоставление могло быть двояким: акцентировались отличия от «своего» или, напротив, сходства с ним. Все, что воспринималось как «иное», интерпретировалось как своеобразие описываемого объекта, независимо от того, понималось ли оно как таковое представителями этноса. Поэтому больше внимания обращали на себя этнодифференцирующие признаки и качества, нежели сходные элементы, которые можно реконструировать лишь по умолчанию. Такая привычная схема категоризации – разделение на «мы» / «они», «своего» / «чужого» в условиях наблюдения иной социально-культурной реальности стало господствующей точкой зрения на описываемый этнический объект.

Часто высокая степень непохожести на «свое» акцентировалась и квалифицировалась как одна из черт – однако не этнического, а геополитического порядка. «На каждом шагу русский человек встречает здесь немало совершенно для него непривычного: и природа области, и язык, и религия, и образ жизни ее обитателей не те, что в коренной России»[747], – так начинается один из очерков о Финляндии.