Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Способность к созданию собственной государственности, как уже указывалось, выступала одним из важнейших критериев оценки способностей народа и его определения как «исторического» или «культурного». Следует подчеркнуть, однако, что сторонниками этого убеждения были не этнографы или антропологи, а прежде всего историки[732]. К числу народов, отмеченных неспособностью к развитию государственных форм, относились и «отрасли» финской семьи. Причина крылась в природных (т. е. врожденных) свойствах этнического типа. С этой точки зрения поляки и великорусы безусловно относились к «культурным» и историческим народам, обладающим необходимыми ресурсами для эволюции, залогом которой является национальное государство.

Однако в ходе истории поляки – в отличие от великорусов – потеряли свою государственность. Поскольку причины разделов Польши в российской историографии второй половины столетия трактовались как следствие внутренних социально-политических проблем Речи Посполитой, кризиса ее власти[733], то и утрата польским государством былого «европейского могущества» в этнографических очерках объяснялась действием политических (исторических) обстоятельств, одним из которых называлось усиление могущества России[734]. Трактовка ее участия в разделах осуществлялась в духе официального курса: «На помощь погибавшему польскому народу (в данном контексте имеется в виду „простой" народ. – М.Л.) пришла Россия»[735] – в этом гуманность и высшая историческая справедливость. Российское участие в разделах и ее управление польскими землями оценивались позитивно с точки зрения возможностей реформирования польского государственного строя; одним из главных достижений польской исторической жизни в XIX столетии считалось обретение польским крестьянством политических прав и свобод, гарантированных только Российской империей.

Российская держава в этом контексте наделялась статусом единственного славянского государства современности. Таким образом, племя великорусов объявлялось обладателем и племенных (к ним относилось также численное превосходство), и исторических преимуществ перед другими народами империи, что в определенном смысле не только легитимизировало его право считаться государствообразующим этносом, но и предоставляло ему «привилегию» нациестроительства. Необходимо отметить, что такая подспудная логика особенно хорошо прослеживается именно в тех фрагментах, в которых заходит речь об истории финского и польского этносов.

В рассматриваемых нами текстах акцентируется история народа, а не государства, в центре внимания – события, которые оказали влияние на положение крестьянства и оставили отпечаток на его этнических свойствах. Поскольку носителем этничности считалась только одна социальная группа, то народ-этнос трактовался в качестве движущей силы национальной истории. Этим объясняется стремление авторов в некотором смысле «переписать» историю Польши и Финляндии, сделав акцент на участии крестьянства в событиях политической и религиозной жизни или же сконцентрировавшись на их воздействии на идеалы, нормы и традиции народа[736]. С этой точки зрения, поляки – точнее, единственное обладавшее властью сословие (шляхта) – не смогли защитить Речь Посполитую именно потому, что не привлекли народ к управлению государством, в то время как великорусы, интересы которых защищал и выражал монарх, укрепили и расширили границы своей Империи.

В исторических очерках польского народа жесткой критике подвергалась польская шляхта, которой очень мало уделялось места в собственно этнографических очерках. Особенно мрачными красками рисовались события XVII–XVIII вв., когда ее власть достигла своего апогея, а республиканизм стал перерождаться в «анархическое беззаконие». «Конституционный строй», сложившийся в Польше тогда, когда в соседних государствах господствовал «мрачный абсолютизм», рассматривался как наложивший несомненный отпечаток на характер дворянского сословия, – в частности, сформировавший свободолюбие и обостренное чувство собственного достоинства поляков[737]. Эта часть очерков, несомненно, представляла собой краткое изложение «общеизвестных» – а по сути стереотипных – сведений, содержавшихся в российской полонистической историографии и научно-популярных беллетристических переложениях (в том числе и польских произведений)[738].