Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Вокруг все веселятся. Особенно Тони — он на подъеме. Он рассказывает смешные анекдоты, он душа компании. Замечая мое унылое лицо, заявляет, что, сколько не читал русских авторов, никогда их не понимал. На это Руфь ему советует попробовать почитать на английском, и вся компания взрывается дружным смехом, а Тони добродушно бросается пластмассовым стаканчиком. Всем весело. Но не мне.

Я беру пластмассовый бокал прохладного красного вина и удаляюсь на некое подобие утеса, увенчанного высохшей сосной. Одинокое, некогда шумевшее под напором неутомимого мистраля дерево. Оно еще не умерло, оно поет холодно-серебристой корой, и эта музыка созвучна моему настроению. На севере диком стоит одиноко на горной вершине сосна, шепчу я. Мне кажется, что только одиночество не имеет в нашем мире границ.

Но вскоре появляется Руфь. Она молча садится рядом, обхватив колени и угадывает главную идею развернувшейся картины. Я ничего не хочу слышать, я откидываюсь на спину и теперь вижу на фоне старого, еще тянущего свою песню дерева юное, дышащее неизвестной жизнью существо. Оно прекрасно, оно есть она, шепчу я на английский манер. Она здесь одна со мной, а внизу горы, а за ними море, а здесь только мы вдвоем. Я дотягиваюсь до ее спины и провожу рукой сверху вниз точно посередине. Это могло быть неслыханной вольностью еще неделю, еще день, еще минуту назад, но только не сейчас. Она, чуть повернув голову, щурясь от солнца, улыбается мне. Господи ты мой, все преграды, разделявшие нас, исчезли напрочь.

— Ты, большев, ты обиделся за то, что я сказала задачу Тони.

«Да, да, да, я большевик», — радостно шепчу я про себя.

Бывают мгновения, когда истина столь прекрасна, что не хочется быть оригинальным. Но нет, мы не бросаемся тут же в объятия, не замираем в первом долгом поцелуе, мы наслаждаемся произведенными разрушениями, мы парим над руинами нашей предыстории, растягивая минуту озарения перед началом эпохи грядущей вседозволенности. Она моя, радостно и немного тревожно бьется сердце. Мы обречены быть вместе, поет душа, когда мы катим обратно вниз и наш аквариум наполняется красотой и светом и дивной корсиканской песней. Я начинаю любить эту землю, еще недавно такую чужую и непонятную, а теперь такую живую и близкую, как эта узенькая ладонь, лежащая на ее бедре.

Ах, эта сладкая красивая жизнь. Мы не расстаемся ни на одну минуту, хотя бы и в воображении. На следующее утро после первой теплой ночи, прямо в палатке, я увенчан сломанной поблизости оливковой ветвью и торжественно произведен в сэры. Теперь все дни наши. И долгие путешествия на гору, и прогулки по городу, и многозначительные взгляды под монотонный голос лектора. Мы все принимаем с радостью и покорностью, осеняя нашим счастьем. О нет, наша неделя не сплошной романтический сон. Мы даже иногда ссоримся, например, из-за раннего, под утро, ее возвращения в отель, мол, ей нужно незаметно, пока спят друзья англичане, которые тут же разнесут про ее связь с русским большевиком, или поругиваемся в полусне из-за неподеленной узкой поролоновой подстилки и она с укором показывает мне розовые рубцы от жесткой корсиканской почвы. Или когда она пытается расплатиться в кафе отдельно и все-таки уступает, называя меня большевиком. Но наши размолвки так мимолетны, и мы над ними смеемся и предаемся друг другу. Ах как быстро тает наша счастливая неделя, как медленно мы это понимаем, не обращая внимания на горьковатый привкус, чуть соленый, словно поцелуй между морем и душем. И только настоящая русская печаль все больше и больше проступает на ее лице.

Внезапно, неотвратимо, жестоко накатывает наш последний день и последний ужин под открытым небом. Все уже собрались, столы накрыты. Она появляется у свадебного стола в воздушном белом платье, с распущенными, неожиданными, как снег, выпавший в августе на золотистые плечи, волосами и в гробовом молчании садится рядом со мной. С одной из яхт доносится медленное танго. Господи ты мой, бедные, непутевые три партийные комиссии, прощайте любезно эту непоследовательность жизни, ведь я держался до последнего дня. Но тут мне становится так больно и горько, и мы, не замечая удивленных взоров, обнимаем друг друга и кружимся, покачивая весь остров — с обрывом, с горами и морем, с корсиканскими сепаратистами, — и еще надеемся обмануть судьбу.

Утром мы улетаем в Париж, где ненадолго расстаемся: она меняет билет, откладывая день отлета, а я иду пред светлы очи советника нашего посольства, дабы засвидетельствовать свою целостность и невредимость и взять ключи от полупустого дома на Рю де Камп, где обязан провести последнюю парижскую ночь. Я бросаю вещи, обмениваюсь приветствиями с привратником, явно офицером каких-нибудь органов, клянусь ему всеми нашими ценностями вернуться до полуночи и, не замечая города, бегу к месту встречи.